ЗАМЯТИН. Практикум (вопросы и задания)

ЛИТЕРАТУРА XX ВЕКА 

11 КЛАСС

ПРАКТИКУМ

Учебное пособие 

для учащихся

общеобразовательных учреждений

Под редакцией В. П. Журавлева

ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ ЗАМЯТИН

(1882—1937)

      Замятин родился в городе Лебедянь Тамбовской губернии в семье священника церкви Покрова Богородицы. Умер он в Париже. Все его творчество как будто раздваивается между привязанностью к глубине России с ее исконной народной речью и любовью к европейской литературе, во многом сформировавшей его вкус.
      К изданиям замятинских книг никогда не прилагали его фотографий. Это было бы непозволительным пренебрежением к портретам работы известных художников.

Жителя русской провинции трудно предположить в Замятине на портрете Бориса Кустодиева. Полуразвалясь, небрежно-элегантный, с папироской в картинно опущенной кисти руки — денди с безукоризненным пробором, с ядовитой полуулыбкой. А за спиной контур пейзажа, даже не городского, а индустриального. Как будто Кустодиев решил написать портрет не того, чьи глаза, как и его собственные, полны пестротой русской провинции, не того, чью «Блоху» (сценическое переложение рассказа Н. Лескова «Левша») ему предстоит в середине 20-х гг. оформлять в театрах Москвы и Ленинграда; нет, изображен другой человек — инженер по образованию, строитель ледоколов по профессии, язвительный европеец по характеру.
      И только что-то в лице, в глазах — будто играет и посмеивается, будто ряженый. Проступает другое лицо, которое гораздо виднее на портрете работы Ю. Анненкова, — с лучистой улыбкой, разбежавшейся хитрыми морщинками: повзрослевший провинциальный мальчишка, ради биографической перспективы тут же Анненковым и изображенный в углу портрета — хохочущий, лопоухий. А в другом углу — английский текст нью-йоркской газеты. Двойное напоминание: русский писатель, замечательно знающий и слышащий Русь, а с другой стороны — «англичанин», прозвище Замятина в литературной среде.
      Замятин, как мало кто из русских писателей XX века, и сам повлиял на европейский роман. В колледжах едва ли не всего мира изучают его антиутопию «Мы». Антиутопическим порой называют все наше столетие, разочаровавшееся в жизненности идеалов.
      Замятин одним из первых предсказал неминуемое превращение утопии — при попытке ее осуществления — в антиутопию. Впрочем, он даже не предсказывал, ибо писал свой роман «Мы» с натуры в голодном и нетопленом Петрограде времен военного коммунизма зимой 1920/21 г.
      Свой роман Замятин назвал словом, ставшим лозунгом, призванным объединить униженных и оскорбленных и сделать их политической силой, строящей новый мир. Слово стало символом сознания масс. Многие литературные группы в этот момент претендовали говорить от имени масс. Замятин сделал нечто другое: он произвел анатомию утопии, якобы осуществляемой от имени большинства и ради его блага. Это было открытием, к которому Замятина подготовил не только опыт революции, но и опыт того, что ей предшествовало в России, патриархальной, крестьянской, все еще живущей памятью общины. Об этом им было написано несколько ранних повестей, и самая известная из них — «Уездное», опубликованная в 1912 г. и сразу сделавшая имя писателя известным.

Задание 1

      Повесть «Уездное» писалась в трудное для Замятина время, когда он подвергался полицейскому преследованию за участие в событиях первой русской революции 1905 года. Какой опыт знакомства с российской жизнью нашел выражение в повести, начиная с ее названия — «Уездное»? Какие непосредственные впечатления легли в основу сюжета и характеров?

      «В 1908 году окончил Политехнический институт по кораблестроительному факультету, был оставлен при кафедре корабельной архитектуры... В эти же годы, среди чертежей и цифр, — несколько рассказов. В печать их не отдавал: в каждом мне чувствовалось какое-то „не то“. „То“ написалось в 1911 году. В этом году были удивительные белые ночи, было много очень белого и очень темного. И в этом году — высылка, тяжелая болезнь, нервы перетерлись, оборвались. Жил сначала на пустой даче в Сестрорецке, потом, зимою, — в Лахте. Здесь — в снегу, одиночестве, тишине — „Уездное“. После „Уездного“ — сближение с группой „Заветов“, Ремизовым, Пришвиным, Ивановым-Разумником».

Е. Замятин. Автобиография, 1929

      «Из бесцветного ежедневного Петербурга (это был еще Петербург) я поехал как-то в Тамбовскую губернию, в густую, черноземную Лебедянь, на ту самую заросшую просвирником улицу, где я когда-то бегал гимназистом. Неделю спустя я уже возвращался — через Москву — по Павелецкой дороге. На какой-то маленькой станции, недалеко от Москвы, я проснулся, поднял штору. Перед самым окном — как вставленная в раму — медленно проплыла физиономия станционного жандарма: низко нахлобученный лоб, медвежьи глазки, страшные четырехугольные челюсти. Я успел прочитать название станции: Барыбино. Так родился Анфим Барыба и повесть „Уездное“».

Е. Замятин. Закулисы, 1930

      «Что ж — Россия? Государство она, бессомненно, уездное. Губернских-то городов — считай — десятка четыре, а уездных — тысячи поди-ка! Тут тебе и Россия».

М. Горький. Городок Окуров, 1911

Задание 2

      Хотя в прозе Замятина сразу же и обнаружили разнообразные влияния — от Гоголя до Ремизова, — но в целом его манера ощущалась в ее индивидуальной новизне. И слух и зрение писателя были необычайно обострены. Каким образом отношение к слову, сама манера рассказывания определяют у Замятина и авторскую позицию, и характеры персонажей? Что составляет сущность «сказа»?
      «На дверях редакции была надпись: „Прием от 2 до 4“. Я опоздал — была половина пятого — и потому я вошел уже растерянным, а дальше пошло еще хуже. За столом сидел Иванов-Разумник и с ним какой-то чернявый, белозубый, лохматый цыган. Как только я назвал себя, цыган вскочил: „А-а, так это вы и есть? Покорно вас благодарю. Тетушку-то мою вы как измордовали!“ — „Какую тетушку? Где?“ — „Чеботариху, в „Уездном“ — вот где!..“
      Цыган оказался Пришвиным, мы с Пришвиным оказались земляками, а Чеботариха оказалась пришвинской теткой...
      Эту пришвинскую тетку я не раз видел в детстве, она прочно засела во мне, и, может быть, чтобы избавиться от нее, — мне пришлось выбросить ее из себя в повесть. Жизни ее я не знал, все ее приключения мною выдуманы, но у нее в самом деле был кожевенный завод, и внешность ее в „Уездном“ дана портретно. Ее настоящее имя в повести я оставил почти без изменения: сколько я ни пробовал, я не мог назвать ее иначе — так же, как Пришвина не могу назвать иначе, чем Михаил Михалыч. Кстати сказать, это правило: фамилии, имена прирастают к действующим лицам так же крепко, как к живым людям. И это понятно: если имя почувствовано, выбрано верно — в нем непременно есть звуковая характеристика действующего лица».

Е. Замятин. Закулисы, 1930

      «Замятин — ученик Ремизова, и его-то школу он и утверждает. Школа эта отвергает лирический стиль рассказа. Рассказчик не только беспристрастен, каким должен быть художник, но и бесстрастен... Здесь не рассказчик, а „сказитель“. Он закрывает глаза, когда ведет свой рассказ, и никому нет дела до его собственной души. Это — истинный эпос, и вот к нему-то обращается теперь наша художественная проза.
      Повесть Замятина рассказана так, что „от автора“ нет в ней и слова. Не знаешь, что себе сам Замятин думает и каким языком он сам говорит. Язык повести — хитрый, забавный, со множеством областных слов. И явление это не случайное, а потому его нельзя считать недостатком. „Сказывать“ нужно забавно, нужно словами и прибаутками сыпать, чтобы у всех уши поразвесились и рты пораскрылись».

Б. М. Эйхенбаум. Страшный лад (Русская молва. —1913. — 17 июля. — № 213; одна из первых рецензий, появившихся вслед публикации повести Е. Замятина «Уездное»)

      «Особый, замятинский психологизм. Необычный, мастерский. Хотя по первому впечатлению — грубоватый, прямолинейный, „непсихологичный“. Характер дается раз и навсегда, чтобы не изменяться, но он имеет развитие. Так же как он и дан — внешне, он развивается вовне, захватывая пространство, теряя принадлежность отдельному лицу...
      В основе этой точки зрения позиция не всеведения, а всевидения: автор считает для себя мир известным в той мере, в какой он видим. Внутренний мир героев открывается, лишь поскольку он имеет внешнее выражение. Действию, поступку предшествует предметное, пространственное обозначение характера. Первое впечатление не обманывает — зрительное или слуховое (звук имени)...
      Именно так происходит с героем уже первой повести — с Барыбой.
      Тяжелая, тупая леность с детства написана на его лице. Внешность почти фатально предопределяет судьбу. Он нелюбим и презираем задолго до того, как он украл, предал друга, продал себя за мундир урядника... Герой здесь показан как-то так, что говорить о нем, только о нем, виня его или обстоятельства, его создавшие, — невозможно. Если перед нами и судьба — то не частная, если сознание — то не индивидуальное. Придя в мир, Барыба заполняет его до последнего предела, до потаеннейшего уголка. Он сам — воля и сознание этого мира».

И. Шайтанов. Мастер // Вопросы литературы. —1988. — № 12

Задание 3

      В 1916 г. Замятин уехал в Англию, чтобы руководить постройкой ледоколов для России. Однако при первых известиях о Февральской революции 1917 г. он заторопился на родину, куда смог вернуться только в сентябре. Основным жанром сразу после Октябрьской революции для Замятина стала сказка. Сказка — ложь, да в ней намек... Его намеки сразу же начали разгадывать, заподозрили в них осуждение совершающихся событий. Вслед за сказками появилось несколько небольших рассказов, одновременных роману „Мы“. Среди них — „Пещера“.
      Это тот фон, на котором лучше понимается роман. Сказка, ставшая былью, зазвучала под пером Замятина страшным бытовым анекдотом. Быль, сконструированная по законам утопии, обернется в его романе антиутопией.
      Как воспринимали современники рассказ „Пещера“? В чем, по-вашему, состояла суть их возражений? Каким образом метафора, стоящая в заглавии рассказа, высвечивает его смысл, как она соотносится с утопическим обещанием светлого будущего?

      «У Замятина есть рассказ „Пещера“ — о страшной гибели интеллигентов в Петербурге. Рассказ сгущенный, с фальшивым концом и, как всегда, подмигивающий — но все же хороший. Рассказ был напечатан в „Записках мечтателей“ в январе сего года. Замятин выпускает теперь у Гржебина книжку своих рассказов, включил туда и „Пещеру“ — вдруг в типографию является „наряд“ и рассыпает набор. Рассказ запрещен цензурой...»

К. Чуковский. Дневник. 18 марта 1922

      «Любопытна раскачивающаяся, как на качелях, оценка Чуковского: рассказ о страшной гибели — сгущенный — с фальшивым концом — подмигивающий — все же хороший. Эта оценочная раскачка может иметь причиной и чисто вкусовое несогласие с эмоциональным нагнетанием ситуации — в мелодраму. Однако нельзя исключить и другого: были готовы признаться в тяжести новой жизни, но не в ее невыносимости — мысль, которую, не пряча и не боясь впасть в мелодраму, нагнетал Замятин.
      Эти рассказы с натуры были столь страшны, что хотелось сказать себе и другим, будто Замятин преувеличил то, что В. Шкловский назвал надуманностью смертельного конфликта в „Пещере“, хотя сам несколькими годами ранее — в „Сентиментальном путешествии“ (1923) — свидетельствовал то же самое: „Вымерзали целыми семьями“».

И. Шайтанов. Анатомия утопии. Роман «Мы» в контексте творчества Е. Замятина // Литература:
Еженедельное приложение к газете «Первое сентября». — 1999

Задание 4

      Написанный в условиях военного коммунизма, роман «Мы» стал попыткой развернуть и оценить всю перспективу коммунистической идеи. Ее осуществление отнесено в далекое будущее. Удалось ли Замятину угадать черты будущей цивилизации?
      Что собой представляет роман по жанру? Можно ли считать, что утопическую идею Замятин подвергает проверке в жанре утопии или это ее опровержение — антиутопия? В чем их принципиальное различие?

      «Замятин не учел процессов исторического ускорения в XX веке. Это относится к технико-футурологической фантазии автора, описывающего воздушный корабль „Интеграл“, что-то вроде „Шатла“ или наших космических кораблей, правда, с наивными подробностями, напоминающими допотопный пароход: „командная рубка“, „малый ход“, „два кормовых“. Предугаданная Замятиным „нефтяная пища“ заставляет вспомнить о синтетической „черной икре“... Но существеннее снайперские попадания автора в социальные мишени: „газовая комната“, напоминающая о зверских изобретениях гитлеризма. Или, увы, известные нам не из вторых рук манифестации в честь Благодетеля, выборы с заранее известным итогом в день Единогласия, тотальная покорность одной воле, слежка незримых „хранителей“ и т. п. Даже такая мрачная подробность, как победа над голодом в Едином государстве, достигнутая посредством голодной смерти части населения, может показаться горестным предсказанием, осуществившимся во время голода на Украине в 1932—1933 годах».

В. Лакшин. «Антиутопия» Евгения Замятина (Предисловие к первой
публикации в России) // Знамя. —1988. — № 4

      «Замятин не собирался придумывать несбыточное. „Мы“ — роман о будущем, но это не мечта, не утопия — это антиутопия. В нем проверяется состоятельность мечты... Главная его поправка — в романе — касается не техники, это поправка не инженера, а писателя, понимающего, что нельзя сесть в аэро и прилететь к счастью. Нельзя, потому что не улетишь от себя. Прогресс знания — это еще не прогресс человечества, а будущее будет таким, каким мы его сегодня готовим...
      Вопрос жанра утопии — каким должно быть будущее? Вопрос антиутопии — каким будет будущее, если настоящее, меняясь лишь внешне, материально, захочет им стать?»

И. Шайтанов. Мастер // Вопросы литературы. — 1988. — № 12

Задание 5

      Каковы были источники литературной манеры Замятина? Случайно ли, что одним из любимых современных писателей для него был Герберт Уэллс, собрание сочинений которого Замятин редактировал, о котором написал небольшую книжечку?
      В чем сходство и различие манеры этих двух писателей? Уэллс создавал утопию или антиутопию?
      В каком отношении, согласно оценке Замятина, уэллсовская фантастика находится к настоящему?

      «Представьте себе страну, где единственная плодородная почва — асфальт, и на этой почве густые дебри только фабричных труб и стада зверей только одной породы — автомобили, и никакого другого весеннего благоухания — кроме бензина. Это каменная, асфальтовая, железная, бензинная, механическая страна называется сегодняшним XX столетием Лондоном, и, естественно, тут должны вырасти свои железные, автомобильные лешие, свои механические, химические сказки. Такие городские сказки есть: они рассказаны Гербертом Уэллсом. Это — его фантастические романы...
      Уэллсовская фантастика — это фантастика, может быть, только для сегодня, а завтра она уже станет бытом. Мы можем сказать это с тем большим основанием, что многие из фантазий Уэллса уже воплотились, потому что у Уэллса есть странный дар прозорливости, странный дар видеть будущее сквозь непрозрачную завесу нынешнего дня».

Е. Замятин. Герберт Уэллс, 1922

Задание 6

      Как роман «Мы» был подготовлен предшествующим опытом писателя? Приходилось ли Замятину прежде изображать психологию масс и где?
      Каким образом приемы психологической изобразительности (с точки зрения Ю. Н. Тынянова) подготовили образ мира в романе «Мы»? Каким образом обезличенный мир в романе сопротивляется, опровергает собственную стройность?
      Согласны ли вы с упреками, высказанными Замятину Тыняновым, считающим, что Замятин в отступление от собственной манеры ввел в роман мелодраматический сюжет? А быть может, вторжение любви, создающее конфликт в сознании героя, и должно нарушить первоначально заданное равновесие в художественном мире романа?
      Согласны ли вы с Горьким, не принимавшим как художественную манеру Замятина в 20-х годах, так и его позицию отстранения от советской действительности?

      «...Сам стиль Замятина вел его к фантастике. И естественно, что фантастика Замятина ведет его к сатирической утопии: в утопических „Мы“ — все замкнуто, расчислено, взвешено, линейно... Кристаллический аккуратный мир, обведенный зеленой стеной, обведенные серыми линиями юниф (uniform) люди и сломанные кристаллики их речей... Но стоит поколебаться вычислительной красоте этой фантастики — и происходит разрыв. В утопию влился „роман“ — с ревностью, истерикой и героиней. Языковая фантастика не годится для ревности, розовая пена смывает чертежи и переносит роман подозрительно близко; вместе с колебанием героя между двухмерным и трехмерным миром колеблется и сам роман — между утопией и Петербургом. И все же „Мы“ — это удача».

Ю. Н. Тынянов. Литературное сегодня, 1924

      «Замятин был чрезвычайно внимателен к звучанию слова, к каждому отдельному звуку, угадывая в нем смысловые возможности. Ю. Анненков вспоминает, как на одной из лекций, прочитанной Замятиным именно тогда, когда писался роман, писатель рассуждал на тему: о чем говорят звуки?
      „...Д и Т — о чем-то душном, тяжком, о тумане, тьме, о затхлом... С А — связывается широта, даль, океан, марево, размах. С О — высокое, глубокое, море, лоно. С И — близкое, низкое, стискивающее и т. д.“.
      Произвольное толкование? Кто-то другой услышит другое. Однако интересно, как слышит их именно Замятин, тем более что некоторые из них избраны им в качестве имен для персонажей романа. Имя героя Д-503 — что-то смутное, туманное, что он начинает ощущать в себе, что-то темное, биологическое, чего он боится, глядя на свои волосатые руки, — этот знак естественной природы человека, которая в нем и которая сильнее его.
      Его первая спутница — О-90. Здесь графическая округлость, продублированная и в букве и в номере, создает ощущение женственности. Во всяком случае, эта законопослушная героиня, не слишком умная („скорость языка“ у нее всегда превышает „скорость мысли“), тоже нарушит установление Lex sexualis, возмечтав о ребенке. В Едином Государстве право на материнство и отцовство давалось только „нумерам“ с определенными физическими данными. О-90 к ним не относится, и ее мечта — своеобразный бунт, бунт природы, подавляемой в самом человеке. У нее будет ребенок, она одна из тех, кто спасется — за Зеленой Стеной.
      Духовной смелостью обладает другая женщина. Имя героини — I-330. Первое впечатление: „... тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст...“ Как хлыст, и графическое начертание буквы в ее имени — латинское I, которое одновременно читается и как римская цифра I — знак личности, индивидуальности в мире, где властвует „мы“. Ее появление то ли лишает героя свободы, подчиняет себе, то ли, наоборот, раскрепощает. В любом случае с ним произошло нечто совершенно непозволительное и потому страшное — у него появилась душа».

И. Шайтанов. Е. И. Замятин, 1999

      «Е. Замятину избыток ума мешает правильно оценить размеры своего таланта. Явно остерегаясь чувствовать, он умствует. От его рассказов всегда пахнет потом, в каждой его фразе чувствуется усилие, с которым она сделана, в его искусстве холодно блестит искусственность. Он хочет писать как европеец, изящно, остро, со скептической усмешкой, но пока не написал ничего лучше „Уездного“, а этот „Городок Окуров“ — вещь, написанная по-русски, с тоскою, с криком, с подавляющим преобладанием содержания над формой. Ум З[амятина] не очень яркий, обманывает его, позволяя человеку считать себя философом, „учителем жизни“, а человек-то Замятин — все еще покорный ученик своего холодного ума... В его лирику вторгается арифметика, а он думает, что это „психологический анализ“».

М. Горький. Мемуарный фрагмент, 1924