Ещё раз о тургеневском романе

"Ещё раз о тургеневском романе..." Автор - Владимир Николаевич АЛЕКСАНДРОВ — учитель литературы Рощинской средней школы, Сосновский район, Челябинская область. 
Все выделения текста - мои! (aaf)

В самом начале тургеневского романа уже вздрогнул болевой нерв будущего конфликта: “Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнажённую красную руку, которую тот не сразу ему подал”. Здесь обнажается противоречие, которое вскоре расколет внешне прочный монолит базаровской цельности. Это противоречие между внутренним побуждением делать что-то или что-то не делать и невозможностью до конца его исполнить. Он считает ниже своего достоинства приветствовать пожатием руки уездного “феодала”, но после короткой борьбы уступает некой инерции сложившегося порядка, вынужден сделать то, что считается положенным. Мы пока ничего не знаем о нигилистических убеждениях Базарова, зато здесь в полный рост перед нами предстаёт высокомерие, которое можно было бы назвать демоническим, если б не его очевидная несуразность (?).

Чем обусловлено высокомерие “лекарского сынка”? Тайным знанием! Это знание в своей гениальной простоте низводит жизнь до глотательного рефлекса, оно наглядно, как цветная картинка из детской книжки. “Эге! вон молодец муравей тащит полумёртвую муху. Тащи её, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания” — эта цитата слишком пространна, поскольку соль базаровской теории выражена в формуле: “молодец муравей тащит полумёртвую муху”. Философское осмысление этого факта приводит к простому выводу: прав сильный! Всё остальное — обман, “романтизм, чепуха, гниль, художество”. Уберите из человеческого общества “сострадание”, искажающее свободное течение природной естественности, и вы получите искомое знание. Оно лишено теоретической проработанности, оно рождается как акт одномоментного, судорожного откровения, и для того, чтобы им владеть, нужна не во всём сомневающаяся пытливость, а безоглядная дерзость.

Итак, муравей тащит полумёртвую муху… Созерцая эту картину, никакой очень уж глубокой мысли Базаров не изрёк, он всего лишь придал ей аллегорический смысл. Мы охотно принимаем за истину то утверждение, которое угодливо обслуживает наш душевный комфорт. Так, пьянице было бы приятно услышать, что пиво нормализует работу почек, а фанатичному геймеру — что компьютерные игры укрепляют зрение. Точно так же приятно вообразить, что полудохлая муха — это костенеющая в рутине действительность, а муравей, упрямо волокущий её по тропе прогресса, — это ты.

Уверенность в своих силах не таит в себе ничего греховного и не перерастает в убийственную гордыню, пока питается внутренним светом, пока одушевляется высокой целью. Но если внимательно присмотреться к Базарову, то мы увидим в нём знакомую по Онегину театральность, просто фасонистый наряд лондонского денди сменил балахон с кистями (?). Отчего-то воображают Базарова человеком дела, противопоставляя его бездеятельным краснобаям типа Рудина, на самом деле Базаров — человек жеста или, точнее, позы(?). А поза всегда свидетельствует об искусственности, о наличии зазора между тем, что человек есть, и тем, кем он хочет казаться.

Скажут: а как же неустанная деятельность, связанная с научными опытами? Действительно, пока “феодалы” сибаритствуют, Базаров охотится на лягушек, свободное время проводит в бесконечных экспериментах. Но обратите внимание: как только научная деятельность перестаёт вызывать любопытство окружающих, как только она перестаёт быть возбуждающей чужой интерес “странностью”, Базаров сразу же охладевает к опытам. Микроскопы, ланцеты, колбы, пробирки — это всего лишь атрибуты некой таинственно-научной мантики, которые призваны вызвать у непосвящённых почтительный трепет к мистической сверхсиле их обладателя.

В связи с этим следует вспомнить момент из шестой главы романа. Николай Петрович просит у Базарова, которого он считает сведущим в разных областях науки, вполне конкретной помощи: “Я слышал, что Либих сделал удивительные открытия насчёт удобрения полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет”.

Казалось бы, вот уникальная возможность для триумфа, вот бы сейчас оросить пересохший грунт действительности тайным знанием, показать чудодейственную силу новых идей. Но Базаров отмахивается: “Я к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потом уже взяться за книгу, а мы ещё аза в глаза не видали”. В этом как будто бы снисходительно-небрежном отказе отчётливо звучит страх перед жизнью. Мы можем что угодно о ней думать, как угодно её упрощать и в невзначай проползшем муравье с мухой увидеть ёмкое воплощение человеческой истории. Но только жизнь от этого не станет такой, какой мы её вообразили. Вот почему, как только наступает необходимость проверить своё учение практикой, Базаров пугливо пятится, надевая маску высокомерно-учтивой иронии.

Мы не случайно поставили его в ряд с Онегиным, потому что трагедия этих героев заключается в глубоком внутреннем противоречии между их обыкновенностью и честолюбивой претензией на особое место(?). Базарову хочется казаться силой, а он всего лишь человек. И не имея возможности поразить окружающих силой, он демонстрирует свою странность, отрицая всё обыкновенно-человеческое. Окружающие, конечно, поверили, что их однообразное существование озарено гением выдающегося деятеля, что перед ними тот “самый”, лишив Базарова возможности сойти с арены, стать просто дельным, порядочным, умным человеком.

Следовательно, существенной чертой в характере Базарова является внутренний разлад между человеческим и сверхчеловеческим, между тем, что он есть, и тем, каким он хочет быть. Главная пружина, сообщающая движение его личности, — честолюбие. Нам важно не только зафиксировать честолюбие как важнейшую черту Базарова, но и установить её механику. Чем оно обусловлено? Какие соки питают его? Почему оно разрывает душу Базарова?

Во-первых, молодость. Грядущее с проворством вышколенной горничной расстилает перед ним ковёр времени. Человеку, не приступившему к практической деятельности, всё кажется возможным, он ещё пока не ощутил страшного несоответствия жизненной материи и чертежей наших замыслов. В самом начале романа наши герои едут в одну сторону, а мужики, несмотря на посевную пору, в другую — в кабак. Этот момент полон скорбной символики, трагическое значение раскроется лишь в самом финале: жизнь неохватна, бесконечна, в ней, будто свившиеся в клубок противоборствующие воли, сплелись множество дорог, и совсем необязательно все поедут за нами. Кстати, и муравьи, которые тащат муху, движутся не прямо, а каждый в свою сторону, их разнонаправленные силы складываются в замысловатую траекторию, которая в конечном счёте приводит их к нужному месту. Но Базарову, с наивной дерзостью романтика (?) полагающему, что он может повелевать временами, ещё предстоит пережить полынную горечь отрезвления.

Во-вторых, важно отметить то глубокое воздействие, которое оказал отец на характер Евгения Базарова. Мы видим Василия Ивановича уже дряхлеющим старичком, который, сознавая ограниченность своих возможностей, пользует местных жителей. Но в душе старика жжётся обида на судьбу, которая отвела ему столь жалкую долю. Тёмная энергия бунта, придавленного, но не избытого, клокочет в его сердце. Когда умирает его сын, он в бессильном гневе грозит Богу: “Я говорил, что я возропщу — и возропщу, возропщу!” Как тут не вспомнить пушкинского Евгения, который, пугаясь своей дерзости, возмущенно грозит безмолвному медному истукану: “Ужо тебе!”

Несогласие с тем скудным аршином пространства, который отмерила судьба Василию Ивановичу, выразилось не столько в протесте, сколько в мечте о великом сыне. Эта мечта стала главной потребностью и сообщила всем остальным чувствам и помыслам единое направление. С простодушием и доверчивостью Василий Иванович делится своими сокровенными чаяниями с Аркадием: “…Всё моё честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания...»” Хорошо, когда родители стимулируют развитие ребёнка, ставя перед ним высокие цели. Плохо, когда температура надежды пересекает некую критическую черту и становится разновидностью всепоглощающей мании. Тогда ребёнок любится лишь в той мере, в какой он оправдывает родительские ожидания. Не эта ли требовательная отцовская любовь засушила сердце Базарова(?), не потому ли он так медлит с приездом в отчий дом, что его фамилии до сих пор нет в энциклопедическом словаре? Но влитый отцом яд честолюбия уже растворился в крови молодого человека, и он уже не может удовлетвориться простым человеческим счастьем.

Претензия на высокую историческую роль потребовала создания новой табели о рангах. Не родовое звание, не фамильный герб, не древняя слава отцов, а количество принесённой в общественный амбар пользы определяет ценность человека. Никакого обмана! Взвесили, измерили, учли. Врач лечит людей, хлебопашец сеет хлеб… Тут всё понятно! А вот как обоснует право на своё существование изнывающий от безделья расфуфыренный англоман или какой-нибудь Рафаэль, перепачкавший мазнёй стены Ватиканского дворца? Что они положат на весы bien public? Ничего не весящую болтовню о “принсипах”, начисто лишённую питательных белков “вечную красоту”? Тогда действительно окажется, что порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта. В этой задиристой реплике Базарова выражается не столько циничный прагматизм или эстетическая бесчувственность, сколько безотчётное побуждение попасть в энциклопедический словарь, страницы которого лишь по причине всеобщего невежества заполнены биографиями “всяких поэтов”.

В-третьих, честолюбие Базарова укрепляется необходимостью коренных общественных перемен. Отцы ничего не могут: “Недавно заведённое на новый лад хозяйство скрипело, как немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева”. Пруд мелеет, мужики пьянствуют, деревья не принимаются, хлеба не родятся. “Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы...”

Ощущение неустройства усиливается откровенно сатирическим описанием нынешних правителей. Заканчивая ироничный портрет Колязина, сановника, прибывшего с ревизией из Петербурга, автор пишет: “Он был ловкий придворный, большой хитрец и больше ничего; в делах толку не знал, ума не имел, а умел вести свои собственные дела…” Губернатор вечно суетится, куда-то спешит, видимо, именно поэтому его и прозвали “Бурдалу”, обыграв на французский манер слово “бурда”. Таким образом, “верхи” не могут. Остаётся надежда на новые силы: недовольные “дети” должны будут заменить у руля неспособных “отцов”. Вспомним, как руководимый своим учителем Аркадий решает, что бы дать отцу почитать вместо Пушкина. Вот как об этом рассказывает Николай Петрович: “Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребёнка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушёл, и Пушкина унёс”. Сын относится к своему отцу, как к несозревшему чаду, нравственное развитие которого нуждается в неусыпном родительском контроле.

Отцы

Само слово “отцы” начинает двоиться. С одной стороны, отцы — это воплощение обыкновенности, это те, кто намертво врос в круговорот сводящей скулы повторяемости: отец — сын — отец — сын… Ну сколько можно! Умирающий пруд, лоснящийся жиром кусок обыденности, который вываривается в щёлочи гоголевской сатиры. “Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет” — в этих словах Базарова чётко выражена мысль о том, что такая жизнь не для него. Ему простор, простор нужен.

“Отцам” как некой видовой природной множественности, призванной осуществлять заурядную функцию биологического продолжения жизни, противостоит главный и единственный “Отец”, который своим мудрым водительством добьётся того, чтобы у последнего мужика была белёная изба. Отец — это вождь, это бог, родоначальник(?). Вспомним, как себя аттестует Ситников: “Я старинный знакомый Евгения Васильича и могу сказать — его ученик. Я ему обязан моим перерождением...” Обратим внимание на слово “перерождение”, оно прямо указывает на духовное отцовство Базарова. Вспомним любопытный момент из самого начала романа, когда Базарову захотелось покурить. Он предлагает покурить и Аркадию. И тот не смеет отказаться от возможности продемонстрировать свою взрослость: “Аркадий немедленно закурил, распространяя вокруг себя такой крепкий и кислый запах заматерелого табаку, что Николай Петрович, отроду не куривший, поневоле, хотя незаметно, чтобы не обидеть сына, отворачивал нос”. Сцена очень красноречивая: отец по крови вчистую проигрывает отцу по духу.

Однако претензия Базарова на “отцовство” с шутовской беспощадностью высмеивается жизнью. Вот что говорит отец Базарова: “Ведь вы нам на смену пришли. И в моё время какой-нибудь гуморалист Гоффман, какой-нибудь Броун с его витализмом казались очень смешны, а ведь тоже гремели когда-то. Кто-нибудь новый заменил у вас Радемахера, вы ему поклоняетесь, а через двадцать лет, пожалуй, и над тем смеяться будут”. Похожие мысли выражает и другой отец: “Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать... Я наконец сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? Пилюля горька — а проглотить её нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы, мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю”. Эти слова о необратимости, о неодолимой мощи жизненного потока, в котором человек всего лишь капля. Эти слова о том, что в свою очередь и Базаров станет “архаическим явлением”, и над его Карлом Бюхнером будет подсмеиваться молодёжь, и его идеи покроются зелёным мхом плесени. Всё это уже было: юношеская задиристость, наивная вера в своё бессмертие, но все эти иллюзии, будто льдинки, растаяли в “бездне роковой”.

Именно против этого неустранимого закона времени восстаёт гордый ум Базарова, против того извечного порядка, перед которым все — и Ситников, и Одинцова, и Кирсановы, и Фенечка — просто люди, не потому что у них одна и та же селезёнка, не потому что на них скучающим взором сквозь мутную лупу смотрит отвыкший удивляться естествоиспытатель, а потому что всё проходит(?). Перед Базаровым стоит трагический выбор: стать в один строй со всеми, с отцами и детьми, закружиться в этом круговороте рождений и смертей, любовных признаний, минутных восторгов, крошечного счастья, обыкновенных радостей и горестей, стать одним из “этих”. Либо… либо отделиться, уйти в пустыню одиночества, чтобы там без обескураженных свидетелей выстрадать свою обнажающуюся под балахоном с кистями обыкновенность.

Бесчувственное отношение Базарова к своим родителям меньше всего является последовательной реализацией нигилистической программы действий, когда ум с сердцем не в ладу. Бесчувственность эта порождена тёмной энергией бесовской гордыни, которая не желает мириться с простым фактом, что у него, как и у всех, есть отец и мать, что он для них любимый сын, что этим простым обозначением его семейной ипостаси он переводится в разряд простых смертных и что придёт и его время стать обыкновенным “отцом”. Родители ему мешают, всё время толкаются под ногами, кормят, пытаются с ним заговорить, погладить, и в густом облаке этой раздражающей любви, лишённый челяди восторженно застывших почитателей, он перестаёт себя чувствовать необыкновенным.

От этого призрака заурядности, от усыпляющего покоя семейной идиллии он бежит в “чудный мир тревог и битв”. Но человек не одиноко белеющий парус, скитающийся между берегами, не тучка, странствующая по небу, он обречён куда-то вернуться. Отовсюду изгнанный, всем чужой, блудный сын, вернувшись домой, требует от отца, чтобы его оставили в покое. Ему ещё кажется, что он рождён для великих дел, что на огнеупорное стекло его реторт когда-нибудь осядет кристаллик великой истины, выпаренной из нашинкованной жизни. “Физиономию мою забудешь, вот как я тебе мешать буду!” — клянётся отец. А мать так боится отвлечь своего сына от важных дел, что не смеет даже обратиться с вопросом насчёт обеда. Но в тишине и уюте, без необходимости трудиться, избавленный от всякого рода помех, Базаров ничего не делает, потому что его деятельность не одушевлена высокой любовью. Для кого стараться? Для какого-то там Филиппа или Сидора? Для глупого и невежественного народа, который верит, что молния на небе оттого, что Илья-пророк мчится на колеснице? Как принудить себя к труду, если не слышны вдохновляющие восторги созерцателей?!(?)

Страшная правда стоит перед ним: тебе никто не нужен, и ты никому не нужен. Нет друзей, нет любимых женщин, впереди — лишь безбрежная пустота одиночества, и теперь, на краю этой пустыни, приходится признаться, что ты обыкновенный(?). Уже нельзя трусливо отвести глаз от ожидающего взора жизни, уже пора от грозных слов и многозначных намёков перейти к делу. Базаров режет палец, вскрывая тифозного мужика! Доктор, собиравшийся исцелять человечество, не может выполнить простых хирургических манипуляций! Вот она, обескураживающая истина, которая стоила Базарову жизни. Только в предсмертном бреду он сознаётся в том, какие честолюбивые замыслы жгли его сердце: “Я нужен России... Нет, видно, не нужен”. Видно, нет.

Тургеневский роман очень личный. Всем известны его сложные отношения с родной маменькой, черты которой выписаны в образе капризной барыни из «Муму», непросто ладил будущий писатель с отцом. Однако в романе автор говорит о том, что отцам и детям нужно непременно держаться вместе. Время безжалостно, в положенный срок оно сорвёт лист с вечнозелёного древа жизни, которое орошается любовью. История Базарова — это история блудного сына, который пожертвовал отчим домом ради обладания тайной жизни. Но у тайны оказалась простая разгадка: крест, начерченный на сфинксе. Если ты сходишь с дороги жизни, если великая человеческая миссия любить и верить тебе кажется жалким уделом “этих”, то под твоими ногами начнёт осыпаться земля и окажешься на краю могильной ямы.

Так почему же мы так боимся мамы, которая принесла нам в кастрюльке суп? Почему нас пугают проявления родительской любви? Скорбный образ Базарова — ответ на этот вопрос. Мы просто чужим мнением дорожим больше, чем родительской любовью. Болконский, вымаливающий у судьбы минуту славы, обещая щедро расплатиться за неё жизнями родных… Раскольников, более всего дорожащий своим хотением. Помните красноречивое признание его матери, вспомнившей о намерении сына жениться на хозяйкиной дочке: “Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слёзы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия…” Правитель одной итальянской республики был рождён от бедной прачки. Бродячий шут стал принародно высмеивать сановника за его низкое происхождение. Тогда взбешённый правитель приказал убить свою мать.

В готовности обращаться со своими родителями как с завалявшейся по карманам мелочью не следует искать какого-то мудрёного психоаналитического подтекста: мы так всегда поступаем с тем, что считаем ненужным. С точки зрения изолированного “я”, вооружённого новым знанием, семейные фотографии, нудное бормотание больных стариков, аллергенная пыльца герани, вышитые салфетки являются “мелочным дрязгом”, налипающим к высоким идеям, мешающим идти вперёд.

Но посмотрите на ворох человеческих одиночеств, который, словно кучу опавшей листвы, кружит ветер. Неприкаянный сирота Чацкий, Онегин, так и не познакомивший нас со своими родителями, вечно скучающий Печорин… Продолжайте список тех, кто не захотел терпеть рядом со своим именем соединительный союз “и”, кто смотрел на жизнь через увеличительные стёкла себялюбия. Далёкое им показалось близким, а родное расплылось, утратило чёткость контуров и яркость красок, стало каким-то чужим. Только это обман зрения! Вот почему жизненная история Базарова — это история обманутого туземца, который обменял никогда не ржавеющее золото родительской любви на дешёвые бусы мнимого величия.