Преступление и наказание. Часть третья
Очнувшись, Раскольников, взял мать и сестру за руки и несколько минут внимательно всматривался в их лица.
Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала. Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.
Мать рассказала Родиону, что они с Дуней приехали сегодня вечером, сообщила, что сама собирается ухаживать за ним, и сердечно поблагодарила Разумихина за помощь и участие. Раскольников раздражительным тоном попросил оставить его одного, но затем остановил ее и стал расспрашивать о Лужине. Выслушав мать и сестру, он объявил, что на днях выгнал Лужина, и потребовал от Дуни, чтобы она отказалась от намерения выходить за него замуж.
– Брат, подумай, что ты говоришь! – вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. – Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, – кротко сказала она.
– В бреду? Нет... Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо... с отказом... Утром дай мне прочесть, и конец!
– Я этого не могу сделать! – вскричала обиженная девушка. – По какому праву...
– Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра... Разве ты не видишь... – перепугалась мать, бросаясь к Дуне. – Ах, уйдемте уж лучше!..
– Пусть я подлец, а ты не должна... один кто-нибудь... а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте...
– Да ты с ума сошел! Деспот! – заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Разумихин старался успокоить мать и сестру товарища, объясняя все его нездоровьем, убеждал их уйти, обещал, что сам будет ухаживать за больным и сообщать им о его состоянии.
Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью... Разумихин был в необыкновенном возбуждении... Состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и... почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь... Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был для нее провидение, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась...
Наконец Разумихину удалось убедить Дуню и Пульхерию Александровну, и они направились в гостиницу. Разумихин, схватив их обоих под руки, пошел вместе с ними.
– А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, и готов... Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю!.. Не смейтесь и не сердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу...
Разумихин был в полном восторге от Дуни и по дороге пытался рассказать ей о своих чувствах.
– Дайте вашу руку, дайте... вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!
И он стал на колени посреди тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.
– Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? – вскричала встревоженная до крайности Пульхерия Александровна.
– Встаньте, встаньте! – смеялась и тревожилась тоже Дуня.
– Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь... Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами – это обязанность каждого, если только он не совершенный скот! Я и преклонился... Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец после этого!
– Послушайте, господин Разумихин, вы забылись... – начала было Пульхерия Александровна.
– Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! – спохватился Разумихин, – но... но... вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого, что... гм! это было бы подло... А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего общества. Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой!..
Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь; он воротился.
– Не войду, некогда! – заторопился он, когда отворили дверь, – спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.
И он пустился от них по коридору.
– Какой расторопный и... преданный молодой человек! – воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.
– Кажется, славная личность! – с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна...
Через некоторое время Разумихин вернулся и, как обещал, привел с собой Зосимова.
Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Пульхерию Александровну.
Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне.
Зосимов сказал, что состояние Раскольникова в настоящий момент не вызывает опасений; что болезнь его «имеет некоторые нравственные причины» и вызвана, главным образом, тревогами и заботами; что в больном заметна «какая-то неподвижная мысль», признак мономании. Приезд родных, по его мнению, должен был укрепить состояние больного и благотворно подействовать на него. Рассказав все это, Зосимов, довольный собой и произведенным впечатлением, вышел. Разумихин, уходя вместе с ним, пообещал прийти к ним завтра утром «с рапортом».
– Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! – заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.
– Восхитительная? Ты сказал восхитительная! – заревел Разумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. – Если ты когда-нибудь осмелишься... Понимаешь? Понимаешь? – кричал он, потрясая его за воротник и прижав к стене, – слышал?
– Да пусти, пьяный черт! – отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху...
Проснувшись на другой день утром, Разумихин испытал чувство стыда за свое вчерашнее поведение.
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно. Да и какое право имел он судить о нем так поспешно и опрометчиво? И кто звал его в судьи! И разве может такое существо, как Авдотья Романовна, отдаваться недостойному человеку за деньги? Стало быть, есть же и в нем достоинства... И что за оправдание, что он был пьян? Глупая отговорка, еще более его унижающая! В вине – правда, и правда-то вот вся и высказалась, «то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца высказалась!» И разве позволительна хоть сколько-нибудь такая мечта ему, Разумихину? Кто он сравнительно с такою девушкой, – он, пьяный буян и вчерашний хвастун?
Тщательно вымывшись и одевшись, он направился в гостиницу, в которой остановились мать и сестра Раскольникова. Дуня и Пульхерия Александровна встали рано и с нетерпением ждали его. Разумихин угрюмо поздоровался с ними, чувствуя неловкость, и начал отвечать на вопросы Пульхерии Александровны, которые «сыпались как град». Во время разговора Разумихин часто останавливал взгляд на Дуне. Главным предметом разговора была, конечно же, болезнь Раскольникова.
Пульхерия Александровна рассказала Разумихину, что Лужин не встретил ее и Дуню на вокзале, как обещал, а пос- лал лакея, который и довез их до гостиницы. Сам он должен был прийти сегодня утром, но вместо этого прислал записку, в которой говорилось, что Родион Романович грубо обидел его, а потому он не хочет его видеть, когда придет к ним вечером. В записке Лужин также сообщал, что видел Родиона «в квартире одного, разбитого лошадьми, пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения, выдал вчера до двадцати пяти рублей, под предлогом похорон...» Дуня считала, что Родион обязательно должен прийти. Пульхерия Александровна, не зная как лучше поступить, со слезами на глазах спросила совета у Разумихина. Он ответил ей, что согласен с Дуней.
– Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, – господи! Одиннадцатый час! – вскрикнула она...
– Дунечка, пора! – тревожно засуетилась Пульхерия Алек- сандровна, – еще подумает, что мы со вчерашнего сердимся, что так долго нейдем. Ах, боже мой!
Говоря это, она суетливо набрасывала на себя мантилью и надевала шляпку; Дунечка тоже оделась. Перчатки на ней были не только заношенные, но даже изодранные, что заметил Разумихин, а между тем эта явная бедность костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенного достоинства, что всегда бывает с теми, кто умеет носить бедное платье...
Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не слу- чалось.., был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм... Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях... Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра...
Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости, как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть...
– Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, – сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру...
– Что бишь я еще хотел, – продолжал он, с усилием припоминая... – я только что проснулся и хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей... Настасье... замыть эту кровь... Только что теперь успел одеться.
– Кровь! какую кровь? – встревожилась Пульхерия Александровна.
– Это так... не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека... чиновника одного... да... ну и запачкался в крови, когда помогал его переносить в квартиру... Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал... его жене... на похороны. Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина... трое маленьких сирот, голодные... в доме пусто... и еще одна дочь есть... Может быть, вы бы и сами отдали, кабы видели... Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь... Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, – заключил он резко и отрывисто.
– Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все прекрасно! – сказала обрадованная мать.
– Не будьте уверены, – ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
«А ведь точно они боятся меня», – думал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела...
– Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! – вдруг выскочила Пульхерия Александровна... Я еще так много об ней писала тебе.
– А-а-а, да, помню... Так умерла? Ах, в самом деле? – вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. – Неужели умерла? Отчего же?
– Представь себе, скоропостижно! – заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, – и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
– Разве они так жили? – спросил он, обращаясь к сестре.
– Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет... Как-то вдруг потерял терпение.
– Это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, – чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась...
– А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, – вдруг сказал Раскольников, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил... Она больная такая девочка была, – продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, – совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да... помню... очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... (Он задумчиво улыбнулся.)
Он со вниманием посмотрел на них.
– Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, – сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, – я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.
– Квартира?.. – отвечал он рассеянно. – Да, квартира много способствовала... я об этом тоже думал... Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, – так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.
– Вот что, Дуня, – начал он серьезно и сухо, – я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
– Брат, – твердо и тоже сухо отвечала Дуня, – во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так.
Дуня ответила Раскольникову, что не выйдет замуж за Лужина, если он не достоин уважения, а достоин он его или нет – будет ясно сегодня вечером. Она показала брату письмо жениха и попросила его присутствовать при их встрече.
В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Все обратились к ней с удивлением и любопытством. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился образ совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.
– Ах... это вы?.. – сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился...
– Я вас совсем не ожидал, – заторопился он, останавливая ее взглядом. – Сделайте одолжение, садитесь.
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам... Вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Соня, запинаясь, пригласила Раскольникова на отпевание и поминки, и он пообещал ей прийти. Затем он попросил ее снова сесть и представил матери и сестре.
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала.
Пульхерия Александровна и Дуня заговорили с Соней о поминках.
Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.
Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.
Уходя, Дуня и Пульхерия Александровна, пригласили Разумихина к себе на обед. Когда мать и сестра ушли, Раскольников рассказал Разумихину, что у убитой старухи был и его заклад – часы, доставшиеся от отца, и колечко – подарок Дуни.
– Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она больна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обделать...
– Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! – крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. – Ну, как я рад! Да чего тут, идем сейчас, два шага, наверно застанем!
– Пожалуй... идем...
Когда они вышли из дома, Раскольников попросил у Сони Мармеладовой ее адрес. Покраснев, девушка сказала, где она живет.
Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь, торопясь, чтоб поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас! – Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! – бормотала она с зами- ранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. – Господи! Ко мне... в эту комнату... он увидит... о господи!
Размышляя таким образом, она не замечала, что за ней следит хорошо одетый господин. Он незаметно проводил Соню до самых дверей ее комнаты и заговорил с ней.
– Вы у Капернаумова стоите! – сказал он, смотря на Соню и смеясь. – Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!
Соня посмотрела на него внимательно.
– Соседи, – продолжал он как-то особенно весело. – Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела...
В дороге к Порфирию Разумихин был в особенно возбужденном состоянии.
– Это, брат, славно, – повторял он несколько раз, – и я рад! Я рад!..
Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал...
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был... и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че... хоть пропаду, да узнаю!»
И Раскольников решил пойти на хитрость. Он завел шутливый разговор с Разумихиным, намекая на его отношение к Дуне, и таким образом ввел приятеля в смущение. Родион громко засмеялся, и в этот момент приятели зашли в комнаты.
Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин... Но едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать – вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с кото- рою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натурально- сти. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.
– Фу, черт! – заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Все полетело и зазвенело.
– Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! – весело закричал Порфирий Петрович.
Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом...
В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова.
Разговор зашел о заложенных вещах.
Порфирий Петрович был одет по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове...
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце... Раскольников в коротких и связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с него глаз во все время...
– Вам следует подать объявление в полицию, – с самым деловым видом отвечал Порфирий, – о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить... или там... да вам, впрочем, напишут...
Порфирий помолчал, как бы соображая.
– Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, – спокойно и холодно продолжал он. – Ведь я уже давно вас здесь поджидаю... – Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, все еще озабоченный папироской Разумихина.
Раскольников с каждой минутой становился все увереннее в том, что Порфирий все знает, и от этого становился все раздражительнее.
Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! – промелькнуло в нем опять. – А зачем они меня мучают!..»
Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен.
«Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичем? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! – дрожал он от бешенства. – Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью...»
Присутствующие заговорили о преступлении как таковом. Разумихин высказал свою точку зрения на этот вопрос и попросил Родиона рассказать, что он думает по этому поводу. Разумихин выступил против социалистов, объясня- ющих преступление исключительно социальными причинами – якобы стоит придумать нормальное общество, как преступность исчезнет. В разгар спора Порфирий Петрович вспомнил о статье Раскольникова «О преступлении», опубликованной в газете два месяца тому назад. Раскольников написал эту статью полгода назад и не знал, что она была опубликована.
Статья была посвящена психологическому состоянию преступника в процессе преступления. По утверждению Порфирия Петровича, Раскольников в статье намекал на то, что есть люди, которые имеют полное право совершать преступление, и для них закон не писан.
Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи... Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть. Он решился принять вызов.
– Это не совсем так у меня, – начал он просто и скромно. – Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно... (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно.) Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите... Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует...
По мнению Раскольникова, все неординарные люди, способные сказать что-нибудь новое, непременно должны быть, по природе своей, в какой-то мере преступниками. Он считал, что все делятся на два разряда: на низший (обыкновенный), являющийся материалом для воспроизводства себе подобных, и настоящих людей, то есть тех, кто способен сказать новое слово. Если такому человеку надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он может себе сам, по совести, дать разрешение перешагнуть через кровь. К первому разряду относятся консервативные люди, склонные к послушанию. Те, кто относится ко второму, все преступают закон, они – разрушители или склонны к этому, в зависимости от способностей. Первый разряд – господин настоящего, второй – господин будущего. Первые сохраняют человечество и приумножают его численно, а вторые двигают его и ведут к цели. «И те, и другие имеют одинаковое право существовать».
Порфирий Петрович, заинтересовавшийся теорией Раскольникова, начал задавать ему вопросы.
– И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.
– Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
– И-и в воскресение Лазаря веруете?
– Ве-верую. Зачем вам все это?
– Вот как-с... так полюбопытствовал. Извините-с... Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут...
– Но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают...
– Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?
– О, не беспокойтесь и в этом, – тем же тоном продолжал Раскольников. – Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать известным.
В разговор включился Разумихин. Больше всего его возмутило мнение Раскольникова, что человек может сам себе позволить пролить кровь. По мнению Разумихина, это «разрешение крови по совести... страшнее, чем официальное разрешение кровь проливать, законное...» Порфирий Петрович продолжал расспрашивать Раскольникова. Он поинтересовался, что произойдет в случае, если какой-нибудь обыкновенный юноша вообразит себя Ликургом или Магометом и примется устранять все препятствия. И Раскольников, когда писал свою статью, неужели не считал себя, хоть капельку, тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово?
– Очень может быть, – ответил Раскольников.
– А коль так-с, то неужели вы бы сами решились – ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..
И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и рассмеялся неслышно, – точь-в-точь как давеча.
– Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, – с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.
– Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю... ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.
– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов.
Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то казаться...
Порфирий Петрович приветливо попрощался с Раскольниковым, попросив на прощанье зайти к нему на днях по поводу заложенных у старухи-процентщицы вещей. При этом он выразил надежду, что Родион, как один из последних закладчиков, сообщит следствию что-нибудь полезное. Напоследок Порфирий Петрович задал Раскольникову вопрос, видел ли он в день посещения старухи в ее доме маляров, намеренно стараясь запутать подозреваемого. Но Ра- зумихин неожиданно заметил, что маляры были в доме в день убийства, а Раскольников приходил закладывать вещи за три дня до совершения убийства. Приятели вышли на улицу мрачные и угрюмые.
От Порфирия Петровича Раскольников и Разумихин направились к номерам, в которых их ждали Пульхерия Александровна и Дуня. Разумихин был возмущен тем, что Порфирий Петрович и Заметов подозревали в убийстве Раскольникова. Они уже почти подошли к гостинице, когда Раскольников неожиданно развернулся и пошел домой, сказав товарищу, что вернется через полчаса.
Когда Раскольников пришел к своему дому, виски его были смочены потом и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в незапертую квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно и безумно, бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежали вещи, засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебирая все закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко перевел дыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг вообразилось, что какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которую они были завернуты, с отметкою старухиною рукой, могла как-нибудь тогда проскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом вдруг выступить перед ним неожиданною и неотразимою уликой.
Убедившись, что за обоями ничего нет, Раскольников вышел во двор и заметил, что дворник указывал на него рукой какому-то по-мещански одетому человеку. Когда Раскольников подошел к дворнику, мещанин молча удалился.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его, идущего по другой стороне улицы... Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади...
– Вы меня спрашивали... у дворника? – проговорил наконец Раскольников, но как-то очень негромко.
Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опять помолчали.
– Да что вы... приходите спрашивать... и молчите... да что же это такое? – Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясно выговариваться.
Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова.
– Убивец! – проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом...
Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось...
– Да что вы... что... кто убийца? – пробормотал Раскольников едва слышно.
– Ты убивец, – произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда к перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь. Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед...
Вернувшись в свою комнату, Раскольников лег на диван и, не двигаясь и ни о чем не думая, пролежал полчаса. Услышав шаги на лестнице, он закрыл глаза и притворился спящим. Пришедшие к нему Разумихин и Настасья решили не тревожить его и зайти позднее. Оставшись один, Раскольников еще полчаса пролежал в таком же положении.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть – разве это возможно?..»
Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудь мыслию:
«Нет, – те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, – громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры; – а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»
Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его: «Наполеон, пирамиды, Ватерлоо – и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, – ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает...
«Старушонка вздор! – думал он горячо и порывисто, – старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь... я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался... Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается...»
Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании «всеобщего счастия». «Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца»... Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу... Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, – прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный...
Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись, неподвижный взгляд был устремлен в потолок.
«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить... Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими... Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают... глядят кротко и тихо...»
Обессилив от тяжелых и мрачных размышлений, Раскольников заснул. Ему приснился страшный сон: мещанин заманил его в квартиру старухи, а та, живая, пряталась там в углу. Он стал бить ее топором, а она засмеялась. Затем бросился бежать, но его уже поджидали люди. Проснувшись в ужасе, Раскольников увидел, что на пороге его каморки стоит незнакомый человек, представившийся Аркадием Ивановичем Свидригайловым.
Комментариев нет:
Отправить комментарий