УЧИТЕЛЮ ЛИТЕРАТУРЫ

Иллюстрация к роману "Дубровский" Р.Ф. Штейна.  Гравюра Ю.С. Барановского. 1887 г. Добро и зло в романе А.С. Пушкина "Дубровский" Уклонись от зла и сотвори благо. (Пс. 33 и 36, ср.: "Дубровский", гл. V) В 30-е годы XIX века интерес Пушкина прочно сосредоточился на теме народного бунта. "История села Горюхина" – "Дубровский" – "Капитанская дочка" – вот те вехи, которыми размечена эта тема в пушкинском наследии. И если в первой, только начатой и оставленной повести описание крестьянского восстания сохранилось лишь в черновых набросках, то в следующих двух романах оно составляет основу сюжета и главный предмет размышлений автора, конкретизированный в вопросе: по какую сторону баррикады место положительного героя дворянского происхождения? В первоначальном представлении Пушкина передовой дворянин является естественным союзником народа – так в романе "Дубровский" возникает образ дворянина, изменившего своему классу. Потомок древнего рода, Дубровский, возглавив крестьянскую разбойничью шайку, становится защитником униженных и оскорбленных, мстителем за попранную справедливость. Но почти одновременно с работой над "Дубровским" Пушкин обдумывал основной сюжетный ход своего будущего исторического романа – "Капитанской дочки". Интересно, что и здесь по первоначальному замыслу главным героем должен был стать дворянин-офицер, добровольно перешедший на сторону Пугачева и служащий ему "со всеусердием". Однако чем глубже Пушкин вникал в архивные документы пугачевского бунта, тем все дальше отходил от этой идеи, ведя своего героя в стан Пугачева с каждой новой версией текста все менее зависящими от его собственной воли кривыми путями случая. В конечном итоге дворянин-изменник, все же представленный в романе, стал играть резко отрицательную роль в качестве антипода добродетельному герою, хотя и связанному с Пугачевым, но вовсе не служебными, а глубоко личными отношениями. Прослеживая эту смену плюсов и минусов в пушкинской нравственной ориентации, нетрудно увидеть, что речь, в сущности, идет об оценке крестьянского восстания как такового. Изучая историю вопроса, Пушкин от сочувственного отношения к народным выступлениям, как закономерным и справедливым, очень скоро приходит к резкому неприятию русского бунта, как "бессмысленного и беспощадного". И хотя на этапе создания "Дубровского" Пушкин еще не квалифицировал народное восстание как зло, этическая философия романа в целом поражает четкой сфокусированностью категорий добра и зла, точностью оценочных критериев, прозрачной ясностью обусловленности причин и следствий. А если сказать короче, в нравственной концепции романа отчетливо просматривается православная Истина. Вспомним, к примеру, такие слова: "Зло не уничтожает зла. Но если кто делает тебе зло, тому ты делай добро, чтобы добрым делом уничтожить злобу" (преподобный Пимен Великий). А ведь именно зло явилось в романе началом всей цепи событий. Посмотрим, как это было. Кирила Петрович Троекуров, богатый и знатный барин-самодур, перед которым все склонялись и трепетали, был до поры до времени дружен с бедным помещиком Андреем Гавриловичем Дубровским. Но однажды они поссорились. Хвастаясь своей псарней перед гостями и принимая их подобострастное восхищение, Троекуров заметил, что "один Дубровский молчал и хмурился". Желая выяснить причину этого, он услышал такие слова: "Псарня чудная, вряд людям вашим житье такое ж, как вашим собакам". Один из псарей ответил за всех, что им на житье жаловаться грех, а вот "иному дворянину не худо бы променять усадьбу на любую здешнюю конурку". Оскорбленный Дубровский незаметно скрылся, как только Троекуров от него отвлекся. Дважды за ним был послан слуга, но он отказался вернуться, прежде чем ему вышлют дерзкого псаря, с которым он волен делать, что захочет. Троекуров впал в гнев и решил примерно наказать своего бывшего товарища. "Как пожар, если его не потушить сразу, многие поедает дома, так и гнев, если вскоре не прекратится, много зла учинит и бывает виной многих бед", – говорит Тихон Задонский. Так оно и вышло. Но посмотрим, кто же чиркнул спичкой. В прошлые, не столь далекие времена, вопрос этот решался сам собой, так как психологический анализ был подменен социологическим: богатый – значит, деспот и обидчик, бедный – значит, честный и справедливый, а потому терпящий обиду. Однако жизнь не измеряется шаблонами, и в данном конкретном случае Троекуров в схему укладывается, а Дубровский – нет. В том, что Троекуров – олицетворение всех пороков, какое ж может быть сомнение: обжорство, пьянство и блуд, безделье, гордыня и гнев, злопамятство и упрямство основательно развратили его душу. Много зла на нем, но на этот раз чиркнул спичкой не он. Дубровский, которому по схеме полагалось бы быть вполне добродетельным, на деле был сам во многом таким же Троекуровым, с которым "они сходствовали отчасти и в характерах, и в наклонностях". Нисколько не обольщаясь относительно своего героя сам, Пушкин и перед читателем предельно откровенен в мотивировке его поведения. Малое состояние не позволяло Дубровскому держать много собак, до которых он был большой охотник, и потому он "не мог удержаться от некоторой зависти" при виде псарни Троекурова. Его "суровый" ответ продиктован отнюдь не прямотой нрава или сочувствием к троекуровским крепостным, а банальной завистью и желанием хоть чем-нибудь принизить превосходство Троекурова над собой. Солнце да не зайдет во гневе вашем, – говорит апостол Павел (Еф. 4, 26). Увы! – солнце зашло, оставив в гневе обоих приятелей. Не дав огню зла иссякнуть, Дубровский своей претензией на выдачу ему псаря снова раздувает пламя. "Я не шут, а старинный дворянин", – гордо добавляет он в своей записке и либо кривит душой перед Троекуровым, либо лукавствует перед собственной совестью: тот, кто начал весь инцидент действием низменного чувства, не вправе апеллировать к высоким понятиям. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром (Рим. 12, 21). С того момента, как в ссору господ включились крепостные (Дубровский застал у себя в лесу и наказал за порубку дерева мужиков Троекурова), костер зла превращается в губительный пожар и действительно "поедает" дом – того, кто первым запалил огонь: Троекуров решает "взять" имение у Дубровского. Дубровский, охарактеризованный автором как человек нетерпеливый и решительный, горячий и неосмотрительный, ни в малейшей степени не способен победить зло добром: на запрос суда он пишет "довольно грубое отношение", а при встрече с противником своим обменивается с ним гордым взглядом. Решение дела в пользу Троекурова повергает Дубровского во "внезапное сумасшествие". Но, при всем сострадании к его положению обездоленного и ограбленного человека, все же нельзя не отметить, что не отчаяние и горе помрачили его разум, а неудержимая злоба: он "топнул ногою, оттолкнул секретаря с такою силою, что тот упал, и, схватив чернильницу, пустил ею в заседателя". В приступе безумия ему мнится, что он защищает Божию церковь от святотатства, и можно думать, что эта призрачная идея выражает глубокий смысл. Душа хранит святыню, справедливость для нее соизмерима с правдой Божией, а все беззаконие, творимое миром, – это попрание святыни, хотя и сама душа в мире этом живет не по закону Божией правды: Где зависть и сварливость, там неустройство и все худое (Иак. 3, 16). Однако именно на этом этапе событий пожар зла мог быть потушен. Троекурову не по себе: "внезапное сумасшествие Дубровского сильно подействовало на его воображение и отравило его торжество". "Кирила Петрович смутился. От природы не был он корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник, старый товарищ его молодости, и победа не радовала его сердце". Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним... (Мф. 5, 25). И Троекуров делает этот решающий шаг: он едет мириться с Дубровским. А дальше следует трагическая сцена. И трагизм ее – не побоимся этого сказать – не столько в том, что она заканчивается смертью старого Дубровского, сколько в том, что рассказывает об очередной страшной победе зла над добром. В пути Троекуров испытывает противоречивые чувства: "удовлетворенное мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние наконец восторжествовали". И это Троекуров! Отроду не знал он благородных чувств и, может быть, впервые в жизни вкушал сладость раскаяния и изживания содеянного греха: "...он решил помириться со старым своим соседом, уничтожить и следы ссоры, возвратив ему его достояние". Милость превозносится над судом, – говорит апостол Иаков (Иак. 3, 16), и это тоже внове Троекурову. Рысью мчится он к усадьбе соседа. Блажен тот, кто способствует восстановлению падшей души, и горе тому, кто пресечет ее в этом стремлении. Даже при наличии оправдывающих обстоятельств. Старый Дубровский увидал в окно Троекурова, и "ужасное смятение изобразилось на лице его". Он произносил невнятные звуки и указывал на двор "с видом ужаса и гнева". Через минуту он падает, разбитый параличом, и в это время слуга входит доложить о Троекурове. Молодой Дубровский приказывает: "Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора". Слуга "радостно" бежит исполнить приказание, все дворовые сбегаются позлорадствовать над унижением Троекурова, а он сам, выслушав ответ с лицом "мрачнее тучи", "с презрением улыбнулся" и "грозно взглянул на дворню". Страшная сцена! Нет виноватых впрямую, но – увы! – нет и правых. Не поднимается рука бросить камень в старика Дубровского, "впадшего в совершенное детство". Даже будь он в здравом уме, его смятение понятно: логично было предположить, что Троекуров едет выгнать его на улицу. В том же состоянии, в каком он находился, его чувства вообще не контролировались разумом, возникая рефлекторно. Трудно винить и молодого Дубровского: Троекуров, ограбивший и ввергнувший в безумие его отца, появляется вновь (уж конечно, с новым злодеянием!) и становится причиной смерти больного старика. Многие ли в такой ситуации сумеют подняться над мелким, человеческим в себе во имя высшей правды и справедливости? Виноват ли Троекуров? Да, виноват – во всех прошлых своих беззакониях. Но ведь он уже удалился от зла и готов сотворить благо. Нет виноватых сегодня, потому что все по-своему правы, но нет и правых, потому что все были виноваты друг перед другом вчера. В том и состоит феномен зла, что, не пресеченное сразу, оно разрастается, как снежный ком, и наступает момент, когда уже не люди управляют злом, а зло направляет волю людей, создавая тупиковые ситуации и блокируя благие намерения. И вот уже ушел из жизни один из двух враждующих, явив своей смертью всю тщету земных притязаний. Дни человека, как трава: как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его (Пс. 102). Но кому внятна эта мудрость? Разве только священнику: "Суета сует... и Кирилу Петровичу отпоют вечную память, все как нынче и Андрею Гавриловичу, разве похороны будут побогаче да гостей созовут побольше, а Богу не все ли равно!" Молодой Дубровский "...не плакал и не молился, но лицо его было страшно". Это лицо человека, одержимого все той же злобой. Ему не до молитв – он весь во власти замышляемого мщения. Позже он скажет дочери Троекурова: "Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пресечь ему все пути к бегству..." Нет, сейчас, в церкви, он, конечно, еще не знает своего будущего конкретно, но содержание его мыслей то же. Спешит с мщением и Троекуров: возвращаясь с кладбища, Владимир Дубровский застает у себя в усадьбе приказных, приехавших "вводить во владение сего Кирила Петровича". Дворня, уже давно вовлеченная в господские распри, готова устроить настоящее побоище, но... Уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и стремись к нему, – поучает апостол Петр (1 Пет. 3, 11). И Владимир как будто становится на этот путь. Хотя он "кипел от негодования", но все же говорил "с притворным холоднокровием", не давая воли чувствам, а к дворовым обратил поистине мудрые слова: "Дураки, что вы это? Вы губите и себя и меня. Ступайте по дворам... не бойтесь, государь милостив, я буду просить его. Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему за вас будет заступиться, если вы станете бунтовать и разбойничать". И это не пустое увещевание крепостных: "Я здесь уже не хозяин", – говорит он приказным и про себя думает так же: "Завтра должен буду я оставить дом..." Но беда в том, что Владимир, как и его отец, привык жить не по заповедям Божиим, а по собственному произволению, и потому, начав распалять себя злобными мыслями, он быстро меняет свое решение: "Нет! нет! пускай же и ему не достанется печальный дом, из которого он выгоняет меня". Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными, для чего бы вам лучше не терпеть лишения? Но вы сами обижаете и отнимаете, и притом у братьев, – снова поучает апостол Павел (1 Кор. 6, 7–8), но – увы! – через несколько минут символический пожар зла превратится в пожар реальный: Владимир сожжет свою усадьбу. Снова страшная иллюстрация к тому, что в современном мире принято определять словом "эскалация", – к эскалации зла. Феномен зла в том и состоит, что он всякий раз переваливает через ограничивающие его барьеры, делая новый рывок вверх. Встретив Архипа-кузнеца с топором возле комнаты приказных, Дубровский пресекает его преступное намерение: "Не дело ты затеял. Не приказные виноваты". И перед тем как поджечь дом, он посылает того же Архипа проверить, отперты ли двери, чтобы приказные могли выйти. Далее в тексте значится: "Двери были отперты. Архип запер их на ключ". Приказные сгорели вместе с домом. Волею автора, как уже было сказано выше, Владимир облечен в одежды "благородного разбойника". Организовав из своих крестьян разбойничью шайку, он тем не менее славится "умом, отважностью и каким-то великодушием": на проезжей дороге "нападает не на всякого, а на известных богачей, но и тут делится с ними, а не грабит дочиста, а в убийствах никто его не обвиняет". Его шайка благоговеет перед своим предводителем, слушается его беспрекословно, а стало быть, не выходит их тех правил, которые он установил. Этот театральный герой, явившийся на страницах романа после первых шести глав, столь же мало напоминает прежнего Дубровского, сколь действия его шайки не похожи на реальный крестьянский бунт. Душа романтического героя, как водится, открыта всем высоким чувствам: силой своей любви к дочери Троекурова он простил ее отца и отказался "от мщения, как от безумства". Так неужели костер зла, который на наших глазах "поедал дома" и палил души, наконец иссяк так по-театральному заданно, что остается только аплодировать выходящим кланяться актерам? И да, и нет. Творческой фантазии Пушкина было угодно избрать для героя этого романа мелодраматический покрой одежды, но тем не менее, в отличие от нового платья андерсеновского короля, она соткана отнюдь не из воздуха. Основу романа и в мелодраматической его части составляет изображение подлинной русской действительности, и потому "старинный русский барин" Троекуров, не уйдя на театральные подмостки вместе с Дубровским, остается со всеми своими невыдуманными пороками и причудами, чреватыми новыми конфликтами. Он и возникает, новый моральный конфликт. Любящий отец намеревается сделать счастье дочери, выдав ее за богатого развратного старика, а встретив почтительное сопротивление, применяет родительскую власть. Машу может спасти лишь Дубровский. Оставим в покое все приключенческие аксессуары этой истории. Пушкин мастерски соединил, казалось бы, несоединимое: в театрализованно-условную форму он вложил глубокое жизненное содержание. Сюжетные завязки театральны – развязки реальны, потому что все эффектно-романтические ходы пародийно безрезультатны, а события свершаются своим чередом. Ведь, в самом деле, есть дупло дуба, кольцо для подачи сигнала "SOS", двое шустрых связных, целая толпа вооруженных разбойников во главе с "человеком в полумаске" в кустах при дороге, а несчастная невеста, со всеми ее ожиданиями и надеждами, все-таки оказывается обвенчанной с ненавистным ей князем. Нет, у истинно романтического героя не бывает таких осечек, жизнь слушается его, как объезженный скаковой жеребец, а не подсовывает под руку малолетних пацанов, подравшихся (ну как же не пародия!) в самый ответственный момент из-за того же кольца. Очень важное место занимает в романе предпоследняя глава. Не только потому, что отсутствием счастливого конца Машиной истории возвращает действие с театральных подмостков в реальную жизнь, но и потому, что дает противовес к первым шести главам в общей нравственной концепции романа. Благодаря этой главе торжество добра над злом, не свершившись в сюжете, свершается в душах читателей. Перед нами столь любимый Пушкиным женский образ – чистая, кроткая душа, слабая в своей беззащитности и сильная своей добродетелью. Легко нанести ей обиду, причинить зло, но невозможно заставить оплатить свое счастье чужим несчастьем. Любые муки снесет она, кроме мук совести. "Ради Бога, – заклинает Маша Дубровского от преступления над князем, – не трогайте его, не смейте его тронуть... Я не хочу быть виною какого-нибудь ужаса". И в его обещании отражение ее нравственной высоты: "Никогда злодейство не будет совершено во имя ваше. Вы должны быть чисты даже в моих преступлениях". И вот он опоздал, и ее жизнь "навеки окована" браком, который "пугал ее, как плаха, как могила". Но когда по дороге из церкви Дубровский предлагает ей свободу, она ее отвергает: "Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского". Отчаяние Дубровского подсказывает выход: "Нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться..." Но не только отказ от сделок с совестью звучит в ответе Маши: "Я согласилась, я дала клятву, – возразила она с твердостью, – князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним..." Кроме нравственного закона православной душе ведом и другой Закон: "невозвратимые слова" священника невозможно ни обойти, ни отменить. И ее невольная неправда ("Я согласилась, я дала клятву", хотя священник закончил обряд, "не дождавшись ее ответа" на свои "обычные вопросы") не является ложью, потому что в заключительных словах венчания: "Господи, Боже наш, славою и честию венчай их" – уже звучит все: и согласие, и клятва, и отказ от собственной воли. Именно эта добродетель смирения и покорности воле Божией, противопоставленная – в восстановление нравственного закона о победе добра – самоуправству злой воли в начале повествования, так целительно врачует душу читателя. Роман с условным названием "Дубровский" не был закончен Пушкиным и в рукописи имеет план продолжения. Литературоведы видят причину прекращения работы над этим произведением в том, что изображение почти патриархального, "домашнего" бунта крестьян под предводительством "благородного разбойника", грабящего во имя справедливости, слишком противоречило исторической действительности 1830-х годов, когда в России разразились страшные холерные бунты и в Новгородских поселениях, к примеру, было перерезано более сотни генералов и офицеров, по выражению Пушкина, "со всеми утончениями злобы".  Но осмелимся утверждать, что роман не выглядит незавершенным, и происходит это, несомненно, потому, что главное в нем не сюжет той или иной длины и разветвленности, а нравственная концепция, которая, как мы уже видели, обладает смысловой и философской законченностью. И объективная правда о народных восстаниях вышла на страницы романа, четко определив место этого явления в общей системе ценностей. Давно ли Дубровский мог успокаивать совесть тем, что в убийствах его никто не может обвинить, и вот он – потенциальный убийца князя Верейского ("Вам обязан он жизнию", – говорит Дубровский Маше). Давно ли имел право гордо заявлять: "Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером, он не захочет обидеть товарища". И вот в схватке с отрядом солдат он, "подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил". Правила игры, как говорится, обязывают. Но кто же он после этого? Получается, что убийца и предатель, как ни выворачивай объективную истину. Ведь шестая заповедь Божия – Не убий – не предполагает разделения убийц на обычных и благородных. Пушкин еще пытается чувствовать себя конфидентом Дубровского и смотреть на события его глазами. Вот что из этого получается: "Дубровский приставил фитиль, выстрел был удачен: одному оторвало голову, двое были ранены... Разбойники... стали с топорами защищать вал, на который лезли остервенелые солдаты, оставя во рву человек двадцать раненых товарищей". Жутковато звучит, не правда ли? – это одобрительное словцо "удачен"! Да и солдаты названы "остервенелыми" понятно почему. Опасная вещь – тенденциозный взгляд, но и высокий авторитет Пушкина не способен представить зло добром. Может быть, еще и поэтому роман остался незаконченным? Некоторые оценки требовали корректировки. А в "Капитанской дочке" мы прочитаем уже совсем другие слова: "...Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка". © Марина БРОЙДЕ (Печатается в сокращении)