"Преступление и наказание" как роман-трагедия

"Преступление и наказание" — трагедия в пяти актах с прологом и эпилогом.

Пролог (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)

Пролог (первая часть) посвящен подготовке и совершению преступления. Герой окружен загадочностью. Бедный студент боится своей квартирной хозяйки, находится в болезненном со­стоянии, "похожем на ипохондрию". Идет он заложить ростовщице серебряные часы, а говорит о каком-то "деле". "На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!.. Разве я способен на это?". Слово "убийство" не произносится.

" О Боже! — восклицает Раскольников, выйдя от ростовщицы, — как все это отвратительно!.. И неужели такой ужас мог придти мне в голову!.. Главное, грязно , пакостно, гадко, гадко!". "Безо­бразная мечта", которую он целый месяц вынашивал в своем углу, 

возбуждает в нем судорожное отвращение. Так, на первых же страницах романа герой представлен нам в состоянии напряженной борьбы. Он не верит в свою способность исполнить "дело".

Идея его — чисто теоретическая: "Выучился болтать, лежа целы­ми сутками в углу и думая... Так, ради фантазии, сам себя тешу, игрушки". Мечтатель презирает свою практическую беспомощность, романтик эстетически не принимает "мерзости" убийства.

Сцена с Мармеладовым

Это раздвоение — начало самопознания героя. В трактирной сцене с Мармеладовым звучат два мотива — безысходности чело­веческого горя и бесплодности жертвы (Соня). Письмо матери ставит героя перед неотложным решением. Родная сестра его собирается пожертвовать собой, продавшись презренному дельцу Лужину. Она вступает на путь Сони. "Сонечка, Сонечка Мармела­дова, вечная Сонечка, пока мир стоит!", — восклицает Раскольников. И эта жертва ради него. Может ли он ее принять? А если он ее не примет, — что его ждет? Нищета, голод, гибель?

"Или отказаться от жизни совсем, — говорит он, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить?". Дилемма поставлена в самой острой форме. Христианская мораль проповедует смирение и жертву, но Раскольников потерял веру, он безбожный гуманист, старая правда для него стала ложью .

Он убежден, что смирение и жертва приводят к гибели. Что ж, принимать эту гибель? Разве человек не имеет права на жизнь?

Нарушить старый моральный закон — безнравственно, а разве погубить себя — нравственно? "Давным-давно зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, созрела и концентрировалась, приняла форму ужасного, дикого и фантастического вопроса.

Письмо матери 

Письмо матери — поворотный пункт в судьбе героя. До сих пор он лежал и решал отвлеченные вопросы, теперь сама жизнь требует немедленного действия. Мечтатель застигнут врасплох: месяц он тешился своей "фантастической идеей"; "теперь она явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем не ­знакомом еще виде, и он вдруг сам сознал это... Ему стукнуло в голову и потемнело в глазах". Новый этап сознания достигнут:

идея начинает реализоваться. Однако, переродиться сразу всем существом герой не может. Разум принимает новую "идею", но "натура" живет еще в старом нравственном порядке. Абстрактная мечта постепенно овладевает сознанием. "Натура" отчаянно борется с ней, ужасается, старается не верить, притворяется, что не знает. Чтобы ослабить ее сопротивление, автор вводит мотив болезни; патологическое состояние героя постоянно подчеркивает­ся: после убийства он четыре дня лежит в нервной горячке, и болезнь его продолжается до конца романа. Так Раскольников примером доказывает справедливость своей теории. Разве в статье "О преступлении" он не утверждал, что "акт исполнения пре­ступления сопровождается всегда болезнью?". Только болезнь может сломить "натуру" разочаровавшегося романтика, победить отвращение эстета перед "пакостностью" убийства.

Сон о лошади

Наконец, "натура" дает генеральный бой "безобразной мечте". В сне о лошади сосредеточено все сострадание Раскольникова, вся его боль и ужас перед мировым злом. Миколка бьет клячу по глазам оглоблей, приканчивает ее ломом. Герой видит себя ребенком. "Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут... С криком пробиватся он сквозь толпу к Савраске, обхватывает ее мертвую окровавлен­ную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы". Мистический ужас перед злодеянием охватывает его. Впервые он видит убийство не как алгебраический знак, а как пролитую кровь, и отшатывается. И он будет убивать, как Миколка... потечет кровь, липкая, теплая кровь. Раскольников отрекается от своего замысла... "Господи! Ведь я, все же равно, не решусь. Господи, покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой мечты моей". Сон о детстве воскрешает детскую веру, и безбожник обращается к Господу. Он рос в религиозной семье: "Вспомни, милый, — пишет ему мать, — как еще в детстве твоем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях, и как мы все тогда были счастливы". "Натура" выбрасывает из себя яд — мысль о преступлении. Раскольников радуется освобождению: "Свобода! Свобода! Он свободен теперь от этих чар, от этого колдовства, обаяния, от наваждения". Но победа добра не прочна. Идея уже проникла в подсознание и, после последней вспышки бунта, становится движущей силой, роком. Герой не управляет своей жизнью — он влеком; таинственные случаи неуклонно ведут убийцу к жертве. Случайно попадает он на Сенную и случайно узнает, что завтра в семь часов старуха будет одна. "Первоначальное изумление его сменилось ужасом. Ни о чем он не рассуждал и со­вершенно не мог рассуждать, но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли".

В день убийства

В день убийства он действует механически: "Как будто его кто-то вел за руку и потянул за собой неотразим, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать". Воля к убийству предает человека во власть темной необходимости: он лишается свободы и действует, как сомнамбула; все происходит нечаянно и случайно: топор он берет не на кухне, как предполагал, а в дворницкой, случайно убивает Лизавету, забывает запереть дверь, не умеет ограбить. "Он, как в бреду... Он плохо помнил себя. Он не спал, но был в забытьи". Убийством заканчивается пролог. Ни герой, ни мы еще не знаем подлинной причины пре­ступления.

Первый акт трагедии (ЧАСТЬ ВТОРАЯ)

Первый акт трагедии (вторая часть) изображает непосредственное действие преступления на душу преступника. Раскольников переживает страшное духовное потрясение. У него начинается нервная горячка, он близок к помешательству, хочет покончить с собой. "Что, неужели уж начинается, неужели это уже казнь наступает?". Пытается молиться и сам над собой смеется. Смех сменяется отчаянием. Его вызывают в контору из-за неоплаченного

долга хозяйке; он думает, что преступление его открылось, и собирается стать на колени и во всем признаться. В конторе нервы его не выдерживают, он падает в обморок. Это — роковой мо­мент в его судьбе: убийца привлекает к себе внимание письмоводителя Заметова, и тот рассказывает о странном студенте следователю Порфирию Петровичу. С обморока Раскольникова начинается контр-действие против него, закрепляется первая нить сети, которою окружает его следователь. Выдает преступника "натура". В буре чувств и ощущений, нахлынувших на убийцу, одно начинает преобладать . "Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его".

Он ждал казни от угрызений совести — ее не было. Но было другое: мистическое сознание разрыва с человеческой семьей. Убийца нарушил нечто большее, чем нравственный закон: самую основу духовного мира. Закопав под камень украденные вещи, он вдруг задает себе вопрос: "Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя была действительно определенная и твердая цель, то почему не посмотрел, сколько денег?". Гуманист-мечтатель потерпел крушение; в деле он проявил полную беспомощность; забоялся, наделал промахов, растерялся. Если действительно он убил, чтобы ограбить, то почему его не интересует награбленное? Или дело было сделано "по-дурацки", или гуманная мотивация служила только предлогом.

Этот перелом сознания подчеркивается трехдневным беспамят­ством. Когда герой приходит в себя, старый человек, чувстви­тельный "друг человечества" в нем уже умер. Раскольников знает свое беспредельное одиночество и не тяготится им. Он, "как будто ножницами отрезал себя от всех и всего". Люди для него невыносимы. "Оставьте, оставьте меня все", в исступлении вскричал Раскольников. " Да оставите ли вы меня, наконец, мучители? Я вас не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один". Так рождается новое сознание — сильной личности, демонически-гордой и одинокой. Кончен страх, малодушие, болезнь; в герое пробуждается страшная энергия, он чувствует, что его подозревают, что за ним следят, и с упоением бросается в борьбу. Встретив Заметова в трактире, бросает ему дерзкий вызов: ..."А что, если это я старуху и Лизавету убил?". У него дикое истерическое ощущение, в котором, между тем, была часть нестерпимого наслаждения.

Он идет в дом старухи, входит в ее квартиру, пробует колокольчик, спрашивает про кровь: уходя, сообщает дворнику свое имя и адрес. Новый могучий дух, загоревшийся в нем, покоряет себе тело: сопротивление "натуры" сломлено. Бесстрашный боец с презрением вспоминает о страхах и привидениях. "Есть жизнь! — восклицает он. — Не умерла еще моя жизнь вместе со старою старушкой! Царство ей небесное, и довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь! и... воли и силы... И посмотрим теперь! Померяемся теперь!", — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее.

Трагический герой бросает вызов року. Новый сильный человек одарен "звериной хитростью", неслыханной дерзостью, волей к жизни и дьявольской гордостью.

Второй акт (ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ)

Второй акт (ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ) — борьба сильного человека. Автор усиливает наше новое впечатление косвенными характеристи­ками. Разумихин говорит о своем товарище: "Я Родионазнаю: угрюм, мрачен, надменен и горд... Иногда... холоден и безчувственен до бесчеловечия; право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются... Ужасно высоко себя ценит, и не без некоторого права на то... Никого не любит и никогда не полюбит" . Пульхерия Александровна рассказывает о фантастиче­ском плане сына жениться на чахоточной дочери квартирной хозяйки. "Вы думаете, — прибавляет она, — его бы остановили то­гда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия". Так открывается "второй характер" Раскольникова, прямо противоположный, первому. Значит он обманывал себя, говоря, что идет на грех ради счастья матери; ведь он "преспокойно перешагнул б ы " через ее смерть из-за простого каприза.

Герой угадывает, что Порфирий его подозревает, и бросает ему вызов. Он не может вынести бездействия и неизвестности. Ему не терпится "померяться силами". При первом свидании со следо­вателем, он излагает свою идею о "необыкновенных людях". "Необыкновенный человек имеет право... т. е. не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия". Разумихин схватывает страшную сущность этой теории: "Оригинально в этих идеях то, говорит он, что все таки кровь по совести разрешаешь . . Ведь это  разрешение крови по совести... это, это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное". Страшно, что теория Раскольникова не просто отрицает христианскую мораль, а ставит на ее место другую, антихристианскую. "Сильный чело­век" — не бессовестный: у него своя совесть, разрешающая кровь.

Гордый демон печален в одиноком величии. "Истинно великие люди, мне кажется, — говорит Раскольников, — должны ощущать на свете великую грусть". Вся трагедия человекобожества выражена в этих немногих словах.

Мещанин

И вдруг срыв: после первого поединка — полное самоуничижение героя; к нему приходит мещанин и "тихим, но ясным и от­четливым голосом "говорит: "убивец". Кто этот человек й что он видел? Значит, есть улики? Значит, он и убить-то не сумел? "И как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться...". Нет, он не сильный человек. "Я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на т о й стороне остался".... Сом­нение в себе и неверие в свои силы доказывают его постыдную слабость. Нет, он не Наполеон, а "эстетическая вошь" , "еще сквер­нее и гаже, чем убитая вошь . "О , пошлость! О, подлость! О, к а к я понимаю "пророка" с саблей, на коне: велит Аллах и пови­нуйся "дрожащая тварь"! Кризис завершается страшным сном.

Сон о смеющейся старухе

Раскольников ударяет старуху топором по темени, а она наклоняет голову и "заливается тихим, неслышным смехом". Жертва смеется над убийцей: она жива. Он ударяет вновь и вновь; она смеется сильнее. Ее нельзя убить: она — бессмертна. Еще так недавно Раскольников насмешливо прощался с ней навсегда: "До­вольно, матушка, пора и на покой!", и вот все люди вокруг него, как мертвецы, а мертвая — жива. От живых он себя отрезал, "как будто ножницами",,а с ней ему не расстаться: навеки соединены... кровью.

Третий акт трагедии (ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ) 

Третий акт трагедии (ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ) доводит борьбу Раскольникова до кульминационной точки. Герой видимо торжествует, но победа его — скрытое поражение. Он просыпается от страшного сна: перед ним стоит Свидригайлов, оскорбитель его сестры. Раскольников трагически расколот: в нем — "два про­тивоположных характера". "Сильный человек" судорожно бо­рется в нем с гуманистом, мучительно освобождается от "принципов" и "идеалов".

Свидригайлов

Свидригайлов — тот же Раскольников, но уже окончательно "исправленный" от всяких предрассудков. Он вопло­щает одну из возможностей судьбы героя. Между ними — мета­физическое сходство. "Между нами есть какая-то точка общая, говорит Свидригайлов... — М ы одного поля ягоды" . Они идут по одному пути, но Свидригайлов свободнее и смелее Раскольникова и доходит до конца. Студент "переступил", "по совести разрешил кровь", а все-таки  продолжает держаться за "гуманность", "справедливость", "высокое и прекрасное".

Свидригайлов говорит Раскольникову, что вечность мерещится ему вроде деревенской бани: "Закоптелая, и по всем углам пауки". Тот с отвращением спрашивает: "И неужели, неужели

вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого?" . Свидригайлов издевается: ему ли, убийце, говорить о справедливости! Ему ли проповедывать нравственность! Какое лицемерие! Почему он не хочет передать Дуне десять тысяч от ее оскорбителя? Ведь "цель оправдывает средства"! Раскольников отменил старую мораль, а все еще цепляется за красоту, благородство и прочий гуманистический хлам. Свидригайлов последова­тельнее: добро и зло — относительны, все позволено — все безразлично. Остается только мировая скука и пошлость . И ему скучно: он развлекался, как мог: был шулером, сидел в тюрьме, продал себя за 30 тысяч своей покойной жене. Может быть, полетит на воздушном шаре или отправится в экспедицию на Северный полюс. Ему являются привидения, клочки других миров, но какие пошлые! Скука Свидригайлова не психологическая, а метафизическая. Крайности сходятся, добро и зло неразличимы, — дурная бесконечность, безразличие и бессмыслица. Свидригайлов не злодей: он великодушно отпускает Дуню, раздает деньги, помогает Мармеладовым. Он испытывает свою свободу во зле и не находит ей предела. Страсть к Дуне на время занимает его. Он стреляется со скуки. Сверхчеловеку нечего делать среди людей. Его сила не находит себе точки приложения и истребляет сама себя.

Свидригайлов — сладострастник: на его совести страш­ные преступления: убийство жены, самоубийство слуги Филиппа и четырнадцатилетней, оскорбленной им, девочки . Он любит грязный разврат, но совесть его спокойна, и у него "свежий цвет лица". Он поставлен рядом с Раскольниковым , как его темный двойник; он порожден кошмаром героя, выходит из его сна. Герой спрашивает Разумихина: "Ты его точно видел — ясно видел? Гм... то - то. А то знаешь, мне подумалось... мне все кажется, что это, может быть, и фантазия...". Так же и Иван Карамазов после кошмара спрашивает Алешу, видел ли он его посетителя.- Свидригайлов — "чорт" Раскольникова.

Встреча с двойником — новый этап сознания героя. Поверив в свое поражение ("Не Наполеон , а вошь" ) , он начинает терять чувство реальности; живет в бреду, не различает сна от яви (явление Свидригайлова). Действие стремительно движется к развязке.

Соня

Сцене со Свидригайловым противопоставляется сцена с Соней, злому ангелу — добрый, "бане с пауками" — воскресение Лазаря. Свидригайлов показал Раскольникову, что демонический путь ведет к скуке небытия. Соня указывает на другой путь, открывает образ Того, кто сказал: "Я есмь путь". Только чудо может спасти убийцу, и Соня страстно молит о чуде. Так же, как беседа со Свидригайловым, диалог с Соней взлетает в метафизическую высь. На аргументы героя о бессмысленности жертвы!, бесполезности сострадания и неизбежности гибели Соня отвечает верой в чу­до. "Бог, Бог такого ужаса не допустит". — "Да, может, и Бога-то совсем нет", с каким-то даже злорадством ответил Раскольников". Вдруг он просит Соню прочесть ему в Евангелии "про Лазаря". Соня читает. Она верит, что "и он, он —ослепленный и не­верующий, он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да сейчас же, теперь же". Чтение кончено. Раскольников получил ответ на свой молчаливый вопрос: "Что она, уж не чуда ли ждет? И на­верно, так. Разве это не признак помешательства?". Чудо не произошло. Убийца не уверовал, а только убедился, что Соня — сумасшедшая: верит в воскресение четырехдневного мертвеца!

Он называет Соню "великой грешницей", она такая же проклятая, как и он. "Ты загубила жизнь... свою ( это все равно)".

В этих страшных трех словах в скобках (это все равно) — бесовская ложь и злоба. Положить д у ш у свою за других все равно, что загубить душу ближнего! Соня в ужасе спрашивает:

"Что-же, что же делать?". — "Что делать? — отвечает демон. — Сломать что надо раз навсегда, да и только; и страдание взять на себя. Что? Не понимаешь? После поймешь. Свободу и власть, а главное, власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником"!

Чтение Евангелия вызывает взрыв дьявольской гордыни. Воскресению противоставляется разрушение ("сломать что надо"), смирению — властолюбие, лику Богочеловека — образ человекобога.

Второй поединок с Порфирием Петровичем 

Второй поединок с Порфирием Петровичем начинается с гордого вызова преступника. Он требует "допроса по форме".

Следователь подробно анализирует его поведение после убийства, перечисляет его промахи и доказывает, что "он психологически не убежит". Ненависть допрашиваемого растет с каждой

минутой. Наконец, он не выдерживает. " Лжешь ты все, завопил Раскольников, лжешь, полишинель проклятый... Ты лжешь и дразнишь меня, что б я себя выдал!". И вдруг неожиданная перипетия. Порфирий хотел изобличить убийцу показанием мещанина, но вместо того красильщик Миколка признается в убийстве старухи. Раскольников издевается над уликами следователя, над его "психологией о двух концах". "Теперь мы! еще поборемся!", восклицает он гордо.

Четвертый акт (ЧАСТЬ ПЯТАЯ)

Четвертый акт (ЧАСТЬ ПЯТАЯ) — замедление действия перед катастрофой. Большая часть его заполнена драматической мас­совой сценой поминок по Мармеладове. Во втором свидании с Соней изображается последняя стадия самосознания сильного человека. "Хлам" гуманной мотивации преступления с презрением отбрасывается. "Вздор! Я просто убил! для себя убил, для себя одного", заявляет Раскольников. Он делал опыт, решал загадку своей личности. "Мне надо было узнать, и поскорее уз­нать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли переступить или не смогу? Тварь ли я дрожащая или право имею?". К человеческому "стаду" он питает величайшее презрение. " Дрожащая тварь" должна повиноваться железному жезлу. Сильный человек восстает на порядок мира... " Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто напросто все за хвост и стряхнуть к чорту. Я... Я захотел осмелиться и убил". Раскольников продолжает бунт человека из подполья ("а не столкнуть ли нам все это благоразумие... к чорту") и проклады­вает дорогу деспотизму Великого Инквизитора. Мораль силы при­водит к философии насилия. Сверхчеловек раскрывается, как князь мира сего — антихрист. Раскольников презрительно резю­мирует: Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил". Ошибк  свою он признает: кто сомневается в своем праве на власть, тот этого права не имеет, значит, он тоже" вошь", как и все.

"Разве я старушонку убил? Я себя убил". Соня говорит:" Вас Бог поразил — дьяволу предал". Убийца охотно принимает та­кое объяснение: "Я ведь и сам знаю, что меня чорт тащил... А ста­рушонку эту чорт убил, а не я " . О, теперь ему безразлично, кто виноват в его поражени — чорт или Бог. Раз он — "вошь", почему не признать, что кто-то над ним посмеялся? Соня велит ему поцеловать землю, донести на себя, "страданье принять и искупить им себя". Ни в какое страданье и искупление он не верит.

Сонина любовь вызывает в нем "едкую ненависть". Он донесет на себя, потому что он "трус и подлец", но никогда не смирится и не покается. Снова вспыхивает в нем гордость: "Может, я еще человек, а не вошь, и поторопился себя осудить. Я еще поборюсь".

От своей теории силы и власти он не отказывается. "Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом".

Пятый акт (ЧАСТЬ ШЕСТАЯ) 

Пятый акт (ЧАСТЬ ШЕСТАЯ) — катастрофа. Автор параллельно изображает гибель двух "сильных людей", Раскольникова и Свидригайлова. Убийца предчувствует свой конец: он находится в по­лубредовом состоянии, скитается без цели по улицам, сидит в трактире, спит где-то в кустах... "Он начал задыхаться без выхода, в тесноте". Приход Порфирия Петровича разрешает это напряжение. Следователь анализирует весь "психологический процесс преступления" и дает ему историческое определение. "Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое, когда цитируется фраза, что "кровь освежает"... Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце". Задыхаясь, Раскольников спрашивает:. "Так... кто-же... убил?". "Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом". "Как, кто убил? — проговорил он, точно не веря ушам своим: — Да вы убили, Родион Романович! Вы и убили-с".

После поражения "сильной личности", следует разоблачение ее. Порфирия Петровича сменяет Свидригайлов. Первый доказал теоретическую ошибку Раскольникова ("книжная мечта"), второй вскрывает его нравственное лицемерие. "Нет, я про то, говорит он, что вы вот все охаете, да охаете. Шиллер-то в вас ощущается поминутно.- Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Понимаю, какие у вас вопросы» в ходу: нравственные что ли? Вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе! Хе! Потому что вы еще гражданин и человек? А коли так, так и соваться не надо было: нечего не за свое дело браться".

Двойник - Свидригайлов издевается над Раскольниковым так же, как двойник - чорт потешается над Иваном Карамазовым. Оба они — воплощенное сомнение в себе сильного человека. Герою остается или застрелиться, или учинить явку. На самоубийство у него не хватает решимости, и он доносит на себя. Это не раская­ние, а малодушие: наказание для него — "ненужный стыд" и "бес­смысленное страдание". Он презрительно думает: "Каким же это

процессом может так произойти, что я наконец... смирюсь, убеждением смирюсь?".

Раскольников приходит к Соне за крестом, озлобленный и мрачный: "Это значит символ того, что крест беру на себя, хе-хе"!. Кощунственный смех и ненависть к Соне, посылающей его на позорную гибель... Помня слова ее: "поклонись народу",, он падает на колени на улице, но сказать: "я убил" так и не может. Входит в полицейскую контору и возвращается; видит во дворе Соню, снова идет в контору и, наконец, заявляет: "Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил".

ЭПИЛОГ

* * * *

Трагедия Раскольникова завершается эпилогом. Преступник уже полтора года на каторге. Соня пошла за ним в Сибирь, но он "мучит ее своим презрительным и грубым обращением*'. Изменился ли он? Нет, он тот же, одинокий, угрюмый,  гордый. "Он строго судил себя и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться... Он не раскаивался в своем преступлении. "Ну, чем мой поступок кажется им так безобразен? — говорил он себе. Тем, что он — злодеяние? Что значит слово злодеяние? Совесть моя спокойна".
В словах "совесть моя спокойна" открывается вдруг последняя правда о Раскольникове. Он действительно сверхчеловек, не побежденный, а победитель; он хотел испытать свою силу и узнал, что она безгранична, хотел "переступить" и переступил, хотел доказать, что моральный закон для него не писан, что он стоит по ту сторону добра и зла, и вот — совесть его спокойна. Погиб он не оттого, что его "замучило разъединение с людьми" , о нет, он любит свое гордое оди­ночество, и не оттого, что "нервы не выдержали", "натура сда­ла", — все это вздор. У него сил хватило бы. Недаром Порфири ситает его "бесстрашным бойцом", а Свидригайлов говорит ему: "Вы и сами порядочный циник. Матерьял, по крайней мере,

заключаете в себе огромный. Сознавать много можете, много, ну, да вы и делать-то много можете". И не оттого он погиб, что поймал его Порфирий своей "психологией о двух концах. Не страшен ему и Порфирий. Только на каторге понял он причину своей гибели. "Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то при­говору слепой судьбы". Эта черта завершает его величественный образ. У сильного человека нет достойных противников, один у него враг — судьба. Раскольников погиб, как трагический герой в борьбе со слепым Роком. Но как мог автор преподнести читателям-шестидесятникам в благонамеренном журнале Каткова бесстрашную правду о новом человеке? Ему пришлось набросить на нее целомудренный покров. Сделал он это, впрочем, на­спех, небрежно, "под занавес". На каторге, после болезни, ге­рой бросается к ногам Сони... и любит. "В их больных и блед­ных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного вос­кресения в новую жизнь. Их воскресила любовь. "Но, осторожно прибавляет автор, тут начинается новая история..."

Роман кончается туманным предсказанием "обновления" героя.

Оно обещано, но не показано. Мы слишком хорошо знаем Раскольникова, чтобы поверить в эту "благочестивую ложь".

* * * *

"Преступление и наказание" воскрешает в форме современного романа искусство античной трагедии. История Раскольникова — новое воплощение мифа о восстании Прометее и о гибели трагического героя в борьбе с Роком. Но у Достоевского, ве­ликого христианского писателя, метафизический смысл мифа бездонно углублен. Последний суд над "сильным человеком" автор вручает русскому народу. Каторжники возненавидели Рас­кольникова. Однажды они "все разом напали на него с остервенением: "Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! — кричали ему. Убить тебя надо!".

Народный суд выражает религиозную идею романа. У Раскольникова "помутилось сердце", он перестал верить в Бога.

Для Достоевского безбожие неизбежно оборачивается человекобожием. Если нет Бога, я сам бог. "Сильный человек" возжаждал освобождения от Бога — и достиг его; свобода его оказалась беспредельной. Но в беспредельности ждала его гибель: свобода от Бога раскрылась, как чистый демонизм; отречение от Христа, как рабство Року. Проследив пути безбожной свободы, автор подводит нас к религиозной основе своего мировоззрения: нет другой свободы, кроме свободы во Христе; неверующий во Христа подвластен Року.
ПРИМЕЧАНИЯ

Анненский разделял многие общие тенденции литературного процесса конца XIX — начала XX века. И ему было свойственно повышенное внимание к “священным” (как он сам их называл) вопросам эстетики как самостоятельной сферы жизни, существующей по своим законам, к которой не применимы этические запросы. Проповедовал он и отказ от идеи поэта, подчиняющего творчество социально-общественным проблемам своего времени. Вспомним хотя бы его слова из статьи «Бальмонт-лирик», в которых явно чувствуется момент эстетического если не бунта, то протеста: “В области эстетической <...> и оправдывать в сущности нечего, потому что творчество аморально, и лишь в том случае, когда искусство приспособляется к целям воспитательным или иным этическим, оно руководится чуждым природе его критерием <...> Морализуйте над Свидригайловым сколько душе угодно, черпайте из его изображения какие хотите уроки, стройте на нём любую теорию, но что бы осталось от этого, может быть, глубочайшего из эстетических замыслов Достоевского, если бы поэт переводил его в слова на основании этических критериев и для морального освещения человеческой души, а не в силу чистого эстетизма, оправданного гением?” (КО, 111). Но при этом нельзя не отметить, что повышенная нравственная чуткость и восприимчивость останутся навсегда определяющими чертами и творческого, не только человеческого, облика поэта. Да никогда и не разводил Анненский творческое и человеческое в своих размышлениях об искусстве, как никогда он не был склонен искать, подобно символистам, метафизической сущности мира и поэзии и возводить творчество к разного рода религиозно-философским системам. “Творческая работа, — как писал Анненский, — психологический процесс, ещё не объяснённый” (КО, 244). Поэтому в любой деятельности, будь это оригинальное поэтическое творчество, критика или перевод, он всегда будет ценить момент“психологической правды”. Неслучайно в рецензии на перевод трагедии Еврипида «Ипполит», сделанный Мережковским, он критически отзывался о “модернизировании <...> с чертами античного миросозерцания”, которое, по его мнению, предпринял переводчик и которое “уничтожает и психологическую правду” (курсив наш. — Г.П.). Не уходить от психологии, очищая её авгиевы конюшни “музыкой, вольной и плавной”, как об этом писал А.Белый¹⁹, а преодолевать “опасности психологизма” изнутри его, “дерзким и мужественным” самоанализом освещая самые тёмные уголки бесконечно разнообразной и постоянно изменчивой человеческой души, — вот, пожалуй, первоначальный пафос, пронизывающий всё творчество Анненского.